Книга Принцесса-Невеста - Уильям Голдман

Уэстли же, хоть сам и не подозревал, проводил вечера примерно так же. Когда пытки завершались, когда альбинос заканчивал промывать и бинтовать его порезы, ожоги и переломы, когда Уэстли оставался один в огромной клетке, мыслями он устремлялся к Лютику и пребывал с нею.

Он так ясно ее понимал. На ферме, поклявшись ему в любви перед разлукой, она, конечно, говорила всерьез, но ведь ей только-только минуло восемнадцать. Что знала она о сердечных безднах? И затем, когда он снял черную маску и Лютик кубарем полетела к нему в объятья, не только подлинное чувство толкало ее, но удивление, смятенный шок. Однако Уэстли знал, что солнце обязано по утрам вставать на востоке, сколь ни мечтало бы оно о западном рассвете, и знал, что Лютик обязана всю свою любовь излить на него. Золото заманчиво, да и королевский титул соблазнителен, но они не чета лихорадке его сердца, и Лютик рано или поздно тоже ее подхватит. Выбора у нее меньше, чем у солнца.

Посему, когда явился граф с Машиной, Уэстли не сильно встревожился. Если честно, он и не понял, что такое граф принес в клетку. А если совсем честно, граф ничего не приносил; альбинос трудился за него – бегом тащил то одну ерундовину, то другую.

Так это виделось Уэстли: какие-то ерундовины. Разновеликие присоски с мягкой резиной по краям, и еще, видимо, колесо, и другая штука, то ли рычаг, то ли палка, не поймешь.

– Добрейшего тебе вечера, – начал граф.

Уэстли и не припоминал его в таком возбуждении. В ответ он очень вяло графу кивнул. Чувствовал Уэстли себя не хуже обычного, но не годится звонить об этом направо и налево.

– Нездоровится? – спросил граф.

Уэстли опять вяло кивнул.

Альбинос носился туда-сюда с новыми ерундовинами: какими-то удлинителями, что ли, жилистыми и бесконечными.

– На этом все, – наконец сказал граф.

Кивок.

Исчез.

– Это Машина, – сказал граф, оставшись наедине с Уэстли. – Я конструировал ее одиннадцать лет. Как видишь, я сильно волнуюсь и очень горжусь.

Уэстли утвердительно ответил истомленным смыканием век.

– Мне еще надо ее смонтировать. – И граф приступил к делу.

Уэстли наблюдал за монтажом с немалым интересом и, понятно, с любопытством.

– Слышал крик вечером?

Утвердительный смык.

– Дикая собака. А кричала она от Машины. – Граф совершал сложнейшие манипуляции, но все шесть пальцев правой руки не колебались ни секунды. – Меня живо интересует боль, – продолжал граф. – Полагаю, за минувшие месяцы ты уже понял. Собственно, боль интересует меня с интеллектуальных позиций. Разумеется, я писал материалы на эту тему в большинство высокоученых журналов. В основном статьи. А сейчас взялся за книгу. Мою книгу. Основополагающую, надеюсь, книгу. Самое полное исследование боли – во всяком случае, на сегодняшний день.

Уэстли все это сильно увлекло. Он тихонько застонал.

– Мне думается, боль – самая недооцененная из доступных человеку эмоций, – продолжал граф. – Змий-искуситель, согласно моей интерпретации, – это боль. Боль сопровождает нас от начала времен, и я неизменно досадую, когда люди говорят «дело жизни и смерти», ибо, полагаю я, в сущности, подобает говорить «дело боли и смерти». – Граф умолк, приступил к мудреным настройкам, завершил их. – Одна из моих теорий, – сказал он немного погодя, – заключается в том, что боль, помимо прочего, подразумевает предчувствие. Не весьма оригинально, это правда, но я проиллюстрирую свой тезис: я не стану – я подчеркиваю: не стану – сегодня подключать тебя к Машине. Я бы мог. Она готова, испытания проведены. Но я лишь смонтирую ее и оставлю здесь, дабы следующие сутки ты взирал на нее и размышлял, что это такое, как она работает, в самом ли деле она так страшна.

Машина выглядела до того по-дурацки, что Уэстли подмывало захихикать. Вместо этого он вновь застонал.

– Предоставим это твоему воображению. – Граф взглянул на Уэстли. – Однако прежде, чем ты изведаешь завтрашнюю ночь, я хочу совершенно искренне тебе сказать: ты самое сильное, самое умное и отважное, самое достойное существо, какое мне выпадала честь встречать, и мне почти грустно оттого, что ради своей книги и будущих исследователей боли я должен тебя уничтожить.

– Спасибо… вам… – тихонько выдохнул Уэстли.

У двери клетки граф сказал через плечо:

– И кончай прикидываться, какой ты слабый и побитый; тебе уже месяц не удается меня надуть. Сейчас ты едва ли слабее, чем в тот день, когда вошел в Огненное болото. В утешение должен сказать, что я знаю твою тайну.

– Тайну? – Сдавленно, глухо.

– Ты отключаешь мозг! – вскричал граф. – За все эти месяцы тебя ни разу не проняло. Ты закатываешь глаза, смежаешь веки и отправляешься, вероятно… ну, я не знаю – очевидно, к ней. А теперь доброй ночи. Постарайся выспаться. Вряд ли тебе удастся. Предчувствие, как ты помнишь. – Он помахал и взошел по подземной лестнице.

У Уэстли внезапно сжалось сердце.

Вскоре пришел альбинос, встал на колени, прижался ртом к его уху. Шепот:

– Я который день за тобой наблюдаю. Ты не заслуживаешь того, что будет. Я им нужен. Больше никто не умеет так кормить зверей. Мне ничего не грозит. Меня не тронут. Хочешь, я тебя убью? Мы им всё испортим. У меня хороший яд. Умоляю тебя. Я видел Машину. Я смотрел, как кричит дикая собака. Позволь тебя убить, пожалуйста. Ты спасибо мне скажешь, я клянусь.

– Я должен жить.

Шепот:

– Но…

Вперебивку:

– Они меня не достанут. Со мной все хорошо. Я выкарабкаюсь. Я жив и останусь жив.

Он сказал это громко, он сказал это страстно. Однако впервые за долгое-долгое время его посетил ужас…

– Ну как, удалось поспать? – спросил граф следующим вечером.

– Честно говоря, нет, – ответил Уэстли, больше не притворяясь умирающим.

– Рад, что ты со мной честен; я буду честен с тобой, и отбросим лукавство, – сказал граф, раскладывая блокноты, перья и чернильницы. – Нужно тщательно фиксировать твои реакции, – пояснил он.

– Ради науки?

Граф кивнул:

– Если эксперименты увенчаются успехом, имя мое надолго переживет смертную оболочку. Говоря совершенно откровенно, я стремлюсь к бессмертию. – Он покрутил ручки на Машине. – Естественно, тебе любопытно, как это работает?

– Я всю ночь гадал и ничуть не продвинулся. По-моему, это огромное скопление бесконечно разновеликих присосок с мягкими краями плюс колесо, шкала и рычаг, а что из них получается, я не постигаю.

– Еще клей. – И граф указал на тюбик густой жижи. – Чтобы крепить присоски. – С этими словами он взялся за дело – брал присоску за присоской, смазывал клеем мягкие края и прилеплял к коже Уэстли. – Одну придется надеть и на язык, – сказал граф, – но это под конец – на случай, если у тебя возникнут вопросы.