Книга У каждого свое проклятие - Светлана Лубенец

– Странно... – произнесла Марина.

– Что странно? – удивился Борис.

– Странно, что ты отца Дмитрия называешь Димоном...

– Так это для тебя он... ха-ха... отец Дмитрий, а для меня – именно Димон! Мы все детство рядом провели, в одной школе учились. Тоже мне... отец... нашелся... Ну ладно, Мариш... спи, прости, что разбудил, но, сама понимаешь, трудно было удержаться и не позвонить.

– Понимаю.

– Ну, давай, до завтра! Забегай вечерком. Обсудим, что да как.

МАРИНА И ДМИТРИЙ

Марина стояла у окна в коридоре вагона поезда дальнего следования. Она специально часто выходила из купе, чтобы реже встречаться взглядами с отцом Дмитрием. В Воронеж им пришлось ехать вдвоем. Александр по уши завяз в делах своих непутевых детей, а Бориса по-прежнему категорически не отпускали с работы, бесцеремонно напоминая, как часто шли ему навстречу во время болезни дочери. Андрей Капитонов предлагал свои услуги, но Марина посчитала, что он будет нужнее возле жены, которая все еще никак не могла прийти в себя после смерти Нины. Ирина постоянно цеплялась за рукав мужа исхудавшими пальцами, будто бы он мог исчезнуть вслед за дочерью, как только она ослабит хватку.

– Пусть Сережка поживет пока у меня, – перед поездкой предложил Марине Борис.

– Нет уж, – поначалу отказалась она. – Ты еще запьешь... или...

– Ничего такого «или» не будет, – отрезал Епифанов. – И пить я не собираюсь. А Сереге полезно с мужчиной пожить, а то вы, бабенции, довели его уже до того, что смотреть на парня тоскливо.

– Ты прекрасно знаешь, что не мы его довели...

– Да знаю я... Так просто болтаю... Но Сережке правда плохо. Он любил отца, был уверен в незыблемости собственной семьи, а тут вдруг такое... Одно радует: дешевый понт с него слетел, вся эта шелуха... Оставь его со мной, Маринка!

И Марина согласилась. Аню отвезла к матери, а сына отправила к дяде. Теперь, стоя у вагонного окна, она вспоминала этот разговор с Борисом. Да, на Сережу очень подействовала смерть отца. Анна то ли не поняла до конца, что отец уже никогда не вернется домой, то ли не хотела этого понимать и гнала от себя все мысли, связанные с Алексеем. Она казалась спокойной и веселой, как всегда. Сергей сильно потускнел лицом и действительно перестал выкаблучиваться, дерзить, хамить и даже пропускать школу. Он вдруг будто понял, что в жизни есть некие ценности, потеря которых с трудом переносима, а потому самому не стоит рушить то, что потом нельзя будет восстановить никакими усилиями. Оказалось, Сережка действительно очень любил отца, хотя ранее трудно было его в этой любви заподозрить.

Марина не находила себе места оттого, что в своих мыслях так быстро нашла замену Алексею. Она постоянно думала об отце Дмитрии. Ее пробирала дрожь, когда она встречалась с ним взглядом. Он всегда смотрел на нее невозмутимо и спокойно, и Марина мучилась тем, что не вызывает в нем никаких эмоций как женщина. Перед поездкой в Воронеж она закрасила седые прядки краской, близкой по цвету к своему натуральному тону, и даже купила новую, хотя и очень скромную блузку черного цвета в тонкую белую полоску. Ее белый воротник, как Марине казалось, освежал лицо, а новая стрижка каре – несколько молодила. Дмитрий никак не среагировал на то, что она к поездке несколько преобразилась, и не задерживал на ней взгляда дольше, чем полагалось при нейтральных разговорах.

Марина вздрогнула, когда отец Дмитрий, выглянув из купе, пригласил ее выпить чаю. Соседи по купе, моложавая супружеская пара, отправились в вагон-ресторан, и Марина со спутником остались одни. Она затравленно смотрела на отца Дмитрия и каждый раз, когда он к ней обращался, вздрагивала. В конце концов он отставил на столик стакан с чаем и сказал:

– Марина Евгеньевна, мне кажется, вы меня боитесь. Это так?

Марина чуть не подавилась чаем. Она откашлялась и нехотя ответила:

– Просто мне никогда раньше не приходилось иметь дела со священнослужителем.

– Мы такие же люди, как и все.

– Нет... не думаю... В церковь-то далеко не всякий ходит, а уж служить там... Что-то с человеком должно случиться особенное, чтобы...

– Чтобы что?

– Ну чтобы променять обычную светскую жизнь на... служение...

– Да еще неизвестно чему, да? – улыбнулся отец Дмитрий.

– Вы на самом деле верите в Бога? – спросила Марина.

– Разумеется, иначе я не был бы тем, кем являюсь.

– И все-таки... когда вы поменяли мировоззрение? Что-то должно было послужить причиной! Мы ведь примерно одного возраста, значит, и вас должны были воспитывать в суровом атеизме.

Отец Дмитрий улыбнулся и сказал:

– Ну... вообще-то все началось с обычного детского вопроса, на который никто не мог мне дать ответа: «Почему сейчас обезьяны не превращаются в людей?» Им... в смысле... обезьянам... для этого создают все условия: особым образом дрессируют, дают в руки кисти с красками, и они даже создают картины, а в людей – ну никак... Когда в выпускном классе школы на уроке биологии я вдруг поставил под сомнение теорию Дарвина, мне пригрозили исключением из комсомола.

– А вы были комсомольцем? – удивилась Марина.

– Сказал ведь, что я – такой же, как все. Как все, вступил в ряды ВЛКСМ в восьмом классе, гордился значком на лацкане школьного пиджака. А после моего выступления против Дарвина меня почему-то начали сторониться одноклассники. Когда я отворачивался от них, шевелили пальцами у висков: мол, Димка-то Епифанов того... отведал опиума для народа. А потом я случайно, вот так же... в поезде, познакомился со священником, который дал мне ответы на многие мучившие меня вопросы. Он-то и заронил во мне желание пойти учиться в духовную семинарию. Думаю, что вы, Мариночка, даже не можете себе представить, как восприняли родственники это мое желание.

Марина, у которой все задрожало внутри от его «Мариночка», ответила:

– Ну почему же... Я представляю...

– В общем, был грандиозный скандал, – продолжил Дмитрий. – Особенно, кстати, возмущался как раз Матвей Никодимович, которому казалось, что я позорю скопом всех Епифановых, а его, парторга одного из цехов Кировского завода, особенно.

– Ну и как же вы выдержали... один против всех?

– Молодости вообще свойственно противостояние всему свету, с обывателями, с серой массой, которая не понимает, что защищает. В этом был особый кураж. В то время я был по-своему счастлив, если не считать...

Отец Дмитрий замолчал, будто не желая вспоминать дальше, но Марине хотелось, чтобы он продолжал рассказывать. Она интуитивно чувствовала, что именно сейчас может услышать самое для нее важное, а потому спросила:

– Если не считать... что?

– Во-первых, очень жаль было мать. Ее пришлось оставить на разъяренных мужчин, которые все свои неразрешимые вопросы, касающиеся меня, обратили к ней. Во-вторых... я тогда был влюблен... очень сильно... А девушка сказала: «Выбирай: или я, или церковь».