Книга Дездемона умрёт в понедельник - Светлана Гончаренко

Самоваров не дослушал разглагольствований вахтера Бердникова и вышел на улицу. Что делать теперь? И зачем что-то делать? Разве он купленный, нанятый, как вопила только что Мариночка?

Сумерки серели, тускло поблескивал гололед. Гололед все и решил. Если бы Глеб исчез, сбежал, растворился, Самоваров, наверное, оставил бы все, как есть. Мариночка все равно, как обещала, будет стоять на своем. Ее можно уличить во лжи, но кто будет этим заниматься? Мошкин, похоже, не особенно-то и хочет найти и покарать убийцу. И все же куда девать уверенность, что вот он, убийца Тани Пермяковой, промчался только что мимо веселых театральных колонн?

Гололед все решил. Если бы не гололед, Глеб давно был бы уже далеко, и Самоварову ничего не оставалось бы, как брести ночевать на вокзал. Но сейчас он увидел Глеба — крошечную фигурку, карабкающуюся на огромную, пестро-черную от деревянных особнячков ушуйскую гору. Не так далеко ушел, вон он, как на ладони. Ушуйские улицы не блещут освещением, зато малолюдны. С театрального крылечка далеко видно, полгорода. И фигурка эта спешащая видна. Куда он? Самоваров уже представлял себе расположение ушуйских улиц и понял, что спешит Глеб не домой и не к вокзалу спасаться бегством. Куда же еще, как не к Кучуму! Все равно, к дяде ли Андрею, к спасительной ли отраве — но туда…

Самоваров на обочине, за краем натоптанной ледяной дорожки нашел-таки полоску снега, похожего видом и шорохом на грязный мокрый сахар. По этой сахарной полоске можно было одолеть подъем, не рискуя расшибиться на льду. Самоваров со своим протезом не смог бы взбежать на скользкую гору с такой ненормальной легкостью, с какой бежал Глеб. Наверное, и сам Глеб так не смог бы при других обстоятельствах, но сейчас бешеная бессознательная сила толкала его в спину — слишком хотелось выпрыгнуть из своей шкуры, из этого вечера, из этого мира, где все так плохо устроено. Только движение давало спасение и иллюзию, что он что-то делает со всем этим, что-то меняет по своей воле, и Глеб продвигался огромными прыгающими шагами, нисколько не боясь упасть. И не падал!

В «Кучуме» Самоваров подошел к первому попавшемуся молодому человеку из челяди (их лица все казались знакомыми, а кто из них какого был ранга, он не вникал):

— Мне нужен Глеб Карнаухов. Он ведь у вас?

Молодой человек пожал плечами и повел Самоварова в красные грохочущие потемки. Только бы Глеб был здесь! Иначе что делать Самоварову с тем, что знает он один? Кое-кто, возможно, догадывается (Геннаша? Лена? Мариночка?), зато Самоваров точно знает: это Глеб убил Таню. Самоваров дал убийце понять, что знает, кто убийца. И убийца, которому так невтерпеж было таскать в себе свою тайну, что он криком готов был кричать (и закричал!) о ней, вдруг испугался. Самоваров этого и хотел — окончательно хотел убедиться, что нет никакой ошибки. Сам вспугнул — самому теперь и делать что-то надо. Глеб мертвой хваткой вцепился в жизнь. Он опасен. Он и раньше был опасен, давно опасен — раненый зверь с привычно гниющей раной. Он и привык, кажется, к ране, но только тронь, только неловко двинуться заставь — боль зальет ему глаза, и пойдет он крушить не глядя. Теперь же, наново израненый и закапканенный, он все может. Примется еще с перепугу свидетелей убирать, Мариночку ту же. Все сейчас детективов начитались, знают, что надо делать… Самоваров поежился, когда вспомнил, как стучал неживо и громко Лешкин череп по пожарному щиту. Кто раз убил, тому больше не страшно. Больной, безжалостный зверь.

Кучумовский молодой человек вел Самоварова в тот самый угол, где вчера сидел с котлеткой Геннаша, злой и несчастный, а цветные огни заливали его попеременно то зеленым, то малиновым светом. И Глеб был здесь. Семейное местечко, что ли? Самоваров остановил официанта за рукав. Тот понимающе исчез. До Глебова столика было шагов десять. Глеб Самоварова заметил, даже качнулся было к выходу, в сторону, но все-таки усидел, застыл неподвижно и ждал. «Вот, нашел я его, вычислил, как и хотел, — подумал Самоваров. — По следу за ним шел, по снегу, след в след, как Мухтар какой-нибудь; высматривал его спину впереди, старался угадать его желания и порывы, — и угадал! Я самое главное про него знаю. Но я ведь даже с ним не знаком! Еще вчера мне от него ничего не было нужно. А сегодня, как железный капитан Стас выражается, он — мой клиент…»

Самоваров медленно пошел к столику. Главное — осторожность: помнить, что зверь больной, что отрава в нем бродит и хмель, а за ними ничего не видно. Неужели он таким и «Последнюю жертву» тогда играл — метался по сцене, фосфоресцировал воспаленными зрачками и поразил даже равнодушного к театру Самоварова? А на другой день взял и позвонил Тане, а та — Дездемона, глухая ко всему, что не она — наболтала ему обычной своей головокружительной чуши, запутала, заманила. Ей всегда такое сходило с рук. Откуда ей было знать, что делать этого нельзя? Она так привыкла никого не жалеть!

— Добрый вечер.

Глупое приветствие, Самоваров тут же сообразил это, но твердо уселся за столик, где уже стояла початая бутылка кучумовки — наилучшей, беспримесной. Глеб в ответ только криво усмехнулся. Умел он особенно, глумливо усмехаться. И на фотографии в фойе запечатлена та же гадкая улыбочка. Когда, интересно, у него она появилась? Тогда ли, когда обожаемый папочка отобрал у него невесту? Или раньше?

Самоваров знал, что теперь нельзя теряться и фальшивить. Надо сходу показать, кто здесь главный.

— Что ты теперь собираешься делать? — в лоб спросил он. Хотя улыбочка Глеба застыла, остановилась, сам он, по всему чувствовалось, готов к бою. Он смыл грим в кучумовском туалете, сидел теперь собранный, трезвый еще, со следами расчески на влажных волосах. Пай-мальчик. Отпираться будет.

— Ничего, — ответил Глеб и подержал еще улыбочку на лице.

— Надеешься, что Андреева по-прежнему будет врать? — снова быстро сказал Самоваров. Только бы не дать ему пьесу какую-нибудь затеять, пустую болтовню; лучше уж пусть отпирается.

Но Глеб хорошо подготовился.

— Это вы о чем, простите?

Актер! Что ему стоит сыграть искреннее удивление!

— О том, что твое алиби, дружок, держится на показаниях Мариночки. А она врет. И, кстати, это может ей самой выйти боком. Не говоря уже о тебе.

— Какое алиби, гражданин начальник? — осклабился Глеб. — Что вы такое рассказываете?

— Не паясничай, — спокойно продолжил Самоваров. — Той ночью ты ездил к Тане. Мариночка тебя покрывает, но это дело временное, поверь мне. Как думаешь, долго она продержится со своим враньем, если ее, к примеру, посадят в камеру к уголовницам? Есть, знаешь ли, такие камеры… Пресс-хаты называются…

Зверь был совсем больной: участливый тон сработал вернее, чем жестко-обвинительный.

— Какое мне дело? — снова скривился, но уже без давешнего превосходства Глеб. Вероятно, прикинул и на себя возможность оказаться в кутузке. — Она ничего не знает. Пусть врет. Мне не надо, я не просил. Это ее дело. Ее и спрашивайте. Только не надо меня брать на испуг. Никто ничего не знает!

— А тут ты ошибаешься! Все про тебя известно! И как ты вечером Татьяне звонил, и о чем говорил, и как она тебя к себе позвала, и как ты пришел, и как…