Книга Три года без Сталина. Оккупация. Советские граждане между нацистами и большевиками. 1941-1944 - Игорь Ермолов

Если на донских землях казачья самостоятельность ограничивалась восстановлением атаманского правления, переименованием хуторов в станицы, то несколько иная ситуация складывалась на Кубани. Оккупировавшие ее войска группы «А» начали эксперимент по созданию казачьего автономного района. Предполагалось после продвижения германских войск дальше на восток предоставить здесь казакам полную самостоятельность, а сам район реорганизовать в генерал-губернаторство. В отличие от земель Войска Донского на Кубани официально было объявлено о ликвидации колхозов и стал осуществляться переход к частному землевладению. Кроме того, казаки получили гарантию свободы в области религии, культуры, образования.

По свидетельству А. Сукало, более чем шестимесячное пребывание на Кубани оккупантов не ознаменовалось ни одним фактом грабежа или насилия[816]. Подобные свидетельства можно встретить и у других авторов, переживших оккупацию.

Сформированный к 1 октября 1942 г. казачий район включал шесть административных районов, население которых составило 160 тысяч человек, а 5 ноября 1942 г. это административное образование было утверждено в Берлине. Сразу же в этом казачьем мини-государстве обозначился некоторый всплеск хозяйственной деятельности: заработали восстановленные государственные и открывшиеся частные предприятия, в основном пищевые. С целью «искоренения из памяти народа жидо-большевистского владычества» были переименованы названия многих улиц в городах, причем в большинстве случаев улицам возвращались старые дореволюционные названия. Что касается культурной жизни, помимо возрождения казачьего фольклора, стали повсеместно создаваться казачьи артистические бригады. Они демонстрировали театральные постановки, давали концерты, а зрителями были как местное население, так и германские военнослужащие.

Казачий автономный район просуществовал до января 1943 г., когда началось отступление германских войск. Оставляя район, немцы предложили мужчинам начиная с 14-летнего возраста эвакуироваться с ними. Судя по некоторым свидетельствам, оккупантам не было нужды угонять кого-либо на запад силой – желающих уйти с ними и без того находилось немало. Это были в основном бойцы и командиры казачьих воинских формирований, а также их семьи. Те из них, кто дожил до конца войны, разделили трагедию Лиенца и послевоенные репрессии.

Интересно, что советские источники, отражающие пребывание немцев на казачьих землях, косвенно подтверждают тактичность оккупантов по отношению к местному населению. Так, местные органы советской власти, возобновившие работу на казачьих землях после отступления германских войск, в актах по описанию итогов оккупации бросают обвинения немцам в основном по двум пунктам: разрушение зданий и сооружений и угон населения в Германию[817].

Относительно первого заметим, что разрушение промышленных и гражданских объектов, коммуникаций неизбежно при отступлении любой армии. Так, в ходе отступления Красной армии на восток в 1941–1942 гг. равным образом взрывались промышленные объекты, жилой фонд, уничтожались запасы продовольствия. А в задачу советских партизан прямо входило разрушение железнодорожного полотна, мостов, порча линий связи, диверсии на предприятиях с целью выведения из строя всего, что могло бы хоть в какой-то мере использоваться немцами. В то же время ни в одном из послевоенных советских документов не указан материальный ущерб, нанесенный действиями партизан, – все разрушения списаны на счет немцев.

С советскими источниками, указывающими на причиненные немцами разрушения казачьих городов, в известной мере спорит письмо атамана П. Н. Краснова атаману Балабину от 26 сентября 1942 г.: «Новочеркасск совсем не разрушен, и в нем нормальная идет жизнь под управлением атамана Округа и городского головы… Ростов разрушен только на 16 %, станицы восстанавливают свою жизнь и, прежде всего, восстанавливают свои храмы, а там, где они вовсе разрушены, приступили к постройке новых храмов…»[818]

Что касается угона населения в Германию, ни один из советских источников не отделяет действительно угнанных для работы в германской промышленности от уехавших добровольно и от ушедших на запад казаков-коллаборационистов с семьями.

В некоторых случаях советские источники, описывающие зверства гитлеровцев на оккупированных казачьих землях, пишут полную несуразицу. Так, 18 июня 1943 г. газета «Донской коммунар» поместила статью некоего А. Рассказова, утверждавшую, что «в Меркуловском пятнадцать немцев изнасиловали шестидесятилетнюю старуху»[819]. Даже если во всем Меркуловском не нашлось объекта насилия помоложе, трудно представить себе, что целый взвод солдат состоял из столь сексуально озабоченных геронтофилов. Вполне очевидно, что журналист А. Рассказов в своем стремлении как можно негативнее изобразить оккупантов перестарался.

В то же время далеко не все казаки приветствовали германские войска. Находились те, кто готовил им отпор, а часть партийного актива, как позже выяснилось, избежала эвакуации с целью организовать в тылу врага партизанское движение, составить костяк будущих партизанских отрядов. К тем, кто оказался втянутым в партизанскую борьбу, относились в основном «пришлые, поселившиеся вместо уничтоженных казаков и приписные, получившие казачьи права по решению Круга спасения Дона. Урожденные же казаки твердо держались казачьего Возрождения»[820].

В ряде случаев проблема с партизанами решалась путем переговоров. Как писал один из кубанских казаков, «казаки предложили им (советским партизанам. – И. Е.) убираться, так как немцами было заявлено, что за одного убитого [немца] будет расстреляно сто жителей станицы. Опасаясь этого и пригрозив партизанам, казаки потребовали, чтобы они из станицы ушли. Требование это партизанами было исполнено»[821]. Однако так было далеко не всегда – в ряде случаев противостояние между казаками и советскими партизанами перерастало в ожесточенную борьбу, напоминавшую по своей сути гражданскую войну. На фоне этого нельзя полностью согласиться с Д. Армстронгом, утверждавшим, что попытка организовать на территориях Северного Кавказа партизанское движение «почти полностью провалилась»[822]. Можно говорить лишь о меньших масштабах партизанского движения, что во многом зависело «от политики, проводимой стороной, противостоящей партизанам»[823].