Книга Искусство скуки - Алексей Синицын

Не смотря на то, что Жоли уделила особое внимание запечатыванию своей морской посланницы, содержание её письма оказалось в некоторых местах подмоченным. Морская вода всё-таки умудрилась понемногу просочиться внутрь. В некоторых местах, при беглом просмотре, обнаружились сильные чернильные разводы иногда совсем нечитаемые, иногда разбираемые с трудом. «Как хорошо, что их две». – Он мысленно похвалил Жоли за предусмотрительность. Из двух с пробелами одинаковых писем, можно было надеяться, составить одно, не сильно отличающееся от оригинала, пребывающего теперь только в мире текстов, если, конечно, Жоли не скопировала послание для себя, или не переписала его откуда-нибудь ещё. А что, это было бы весьма забавно, Вернан даже усмехнулся своему безумному предположению.

Самым удивительным он находил то, – когда вновь тайно от соседей курил за занавеской, – что в судьбах, прибывших к нему по воздуху и по морю бутылок, ему было назначено поставить одну и ту же жирную точку. Сначала он полагал, что у него есть выбор (мы помним его умозаключения по поводу целесообразности распечатывания той или иной бутылки, с точки зрения логики здравого смысла, а потом и наложившегося на неё смутного этического чувства). Но этого выбора, в сущности, не оказалось! В один день «близняшки», по прихоти неведомых ему сил, или посредством череды случайностей, – во что достаточно трудно было поверить, – прибыли к месту назначения и перестали существовать под ударами его молотка. Они нашли свою смерть в одном и том же махровом полотенце, как некогда покоились в единой на двоих материнской утробе (это, если выражаться фигурально). Могла ли нечто подобное предположить Жоли, отправляя послания? Вряд ли. А уж он-то тем более. От задувающего в открытое окно холодного ветра кожа на его руках покрылась мурашками…

Вытряхнув осколки бутылок из полотенца в ведро, – им ещё предстоял торжественный последний путь до мусорного контейнера, – Вернан сел за стол и стал попеременно читать оба письма. Метод удвоения текста приносил свои ожидаемые плоды – практически всё было понятно. Не сработал он только в одном месте, там, где Жоли писала про похороны отца Марты. Что сделала Люсия, от отчаяния на кладбище, когда всё-таки вырвалась из её рук, для него так и осталось загадкой. И морское и воздушное послание единодушно замалчивали данный фрагмент, делая его максимально недоступным для понимания. «Значит, и понимать там нечего!» – твёрдо сказал себе Вернан. В случайные совпадения ему уже как-то не верилось.

Шёл будничный второй час серого норвежского дня, следующего за тем, который навсегда запечатлел в вечности вдовствующих сестёр, принесших ему вести от Жоли. Накануне до поздней ночи Вернан сочинял ответ, в котором он, помимо всего прочего, подробно описал обстоятельства, приведшие её посланниц к столь трагическому финалу. Так уж само собой получилось, что его письмо было вновь посвящено размышлениям об удивительных превратностях судьбы.

Вернан собирался зайти на главпочтамт, чтобы сделать почтовое отправление, а потом где-нибудь в центре пообедать. На главпочтамте всё прошло, как и следовало ожидать, а вот потом, когда он, в предвкушении запеченной в сырном соусе нежнейшей оленины вышел на пересечение монументальной Karl Johans Gate с одной коротенькой неприметной улочкой, произошло непредвиденное. В место того, чтобы пройдя ещё один квартал очутиться в знакомом уютном ресторанчике, он свернул направо. Зачем? Да, разве ж он знал!

Пройдя несколько десятков метров по пустынной улочке, он зачем-то углубился в маленький внутренний дворик, напоминавший своим устройством монетный двор какого-нибудь небольшого старинного герцогства. Вернан огляделся, во дворике никого не было. Тогда он стал смотреть на окна, но все они оказались плотно занавешенными какой-то белой свадебной материей. Сделав несколько шагов по направлению к одному из подъездов, он смог прочитать почти неприметную надпись, начертанную латинскими буквами в руническом стиле на серой табличке, висевшей возле входной двери. Если бы не Ульрика, учившая его неизвестно зачем древненорвежскому языку, Вернан ни за что бы, ни догадался, что эта надпись может значить, а спросить было не у кого.

Всё дело в том, что произнесение вслух латинских букв давало лишь приблизительный фонетический образ слов из этого старинного неписьменного языка. Однако, доказать, что эти слова наверняка оттуда, и что это вообще слова, не представлялось возможным. Как уже было сказано, древненорвежский язык существовал исключительно в разговорной форме. Но он счёл, что произносимые им звуковые формы были ему известны именно в качестве определённых слов данного языка. Поэтому перевод надписи на табличке, оказался: a) предположительным; б) приблизительным; в) немного вычурным. Там было начертано: «Хранилище предметов (вещей), назначение которых мало кто уже помнит, и тех, которые существуют в полном забвении, утерянных когда-то и невостребованных поныне, испорченных и дожидающихся своего часа».

Пока Вернан, вместо запланированного обеда, переваривал смысл написанного, дверь неожиданно распахнулась, и на её пороге он увидел добродушного, но немного лукавого старичка. Ему даже в первую секунду показалось, что это, на самом деле, не человек, а какой-то древненорвежский одуванчик, имеющий необычайное сходство с человеком, подобно тому, как, прочитанная им надпись была, возможно, только по недоразумению принята им за то, чем она в действительности не являлась.

– Что же Вы стоите, как стойкий оловянный солдатик? Или Вас не ноги принесли? – Сказал старичок с хитрой усмешкой.

– Да, вроде, на руках я ходить не умею. – Попытался отшутиться от него Вернан.

– Так-то оно так, – вздохнул старичок-одуванчик, – да не совсем.

(«О чём это он?»).

– Можно ведь как рассуждать, – оживился тот, – вот мои ноги, – при этом он указал на свои маленькие кривенькие, какие бывают у старинных стульев ножки, – и я ими хожу. А можно ведь со всем по-другому: чем я хожу, то и есть мои ноги. – Он шизофренически улыбнулся.

– В каком смысле?

Вернана всегда интересовал вопрос, в состоянии ли одно адекватно осознающее себя сумасшествие идентифицировать другое сумасшествие, в качестве себе подобного. По сути дела, вопрос ставился ни больше, не меньше, о возможности некоего специфического чувства солидарности сумасшедших внутри всеобщего вселенского безумия.

– А в том смысле, что почти все люди ходят на головах. – Одуванчик развёл маленькими ручками. – То есть, грамматически правильнее будет сказать: «головами».

(«Может» – определённо заключил Вернан).

– Не доверяют своим ногам. – Пояснил старичок, чем окончательно запутал собеседника в определениях.

Спорить с ним Вернан не стал.

– Ох, заболтал я Вас, – посетовал старик на самого себя, досадливо махнув рукой. – Проходите. – Учтивым и старомодным жестом он ещё раз предложил переступить порог этого весьма странного не то заведения, не то учреждения, не исключено, и вовсе какого-нибудь тайного общества или Ордена.

Отказываться было неприлично, да и как-то глупо, раз уж так вышло, а ещё та самая солидарность… В общем, Вернан решился войти. Одуванчик пропустил его вперёд, и он на какое-то мгновение упустил старичка из виду, но когда стал оборачиваться, то нашёл его уже перед собой покачивающегося, словно бакен на своих кривых ножках, медленно несущих его по мягко освещённому коридору, выстланному зелёной ковровой дорожкой.