Книга Демонолог - Эндрю Пайпер

– Я пока что ни в чем не уверен. Но думаю, это имя одного из членов Стигийского Совета, которые заседают в милтоновском варианте Пандемониума.

– Но это точно не Сатана?

– Нет. Хотя оно и завидует славе своего хозяина.

– Амбициозная тварь. Добавь это к перечню его характерных особенностей.

– И у него явные литературные наклонности. Оно использует «Рай утраченный» в качестве своего рода шифровального блокнота.

– Ну и выраженьице! Оно точно разделяет твою страсть к красивым словам, Дэвид.

– Похоже на то, – соглашаюсь я. – И еще создается впечатление, что оно стремится к общению со мной точно так же, как я стремлюсь пообщаться с ним.

Тут О’Брайен вдруг широко открывает рот в зевке.

Даже здесь, в придорожной забегаловке, освещенной лишь неоновой рекламой пива да древними пинбольными машинами, ее болезненное состояние бросается в глаза. Временами чувство юмора и обычная живость Элейн помогают скрыть тот разрушительный процесс, что идет у нее внутри, но потом он вдруг, разом, совершенно внезапно, прорывается наружу и становится ясно виден. Это здорово напоминает трюки Безымянного, его проделки с лицом Уилла Джангера в кабине грузовичка или с тем мужчиной в Венеции, который внезапно приобрел облик моего отца. Рак – это тоже своего рода одержимость. Он, как и демон, прежде чем уничтожить тебя, будет грызть изнутри, отрывать по кусочку от того, что и кто ты есть, стирать черты лица, которые ты всегда демонстрировал миру, чтобы показать всем то, что у тебя внутри, то, что ты всегда ото всех скрывал.

– Пошли-ка спать, – говорю я, протягивая подруге руку.

– Я могла бы подумать, что ты решил меня соблазнить, если бы у тебя на лице не было выражения испуганного маленького мальчика, – слабо улыбается она.

– Так я и есть испуганный маленький мальчик.

– Чтобы узнать и понять это, я приложила немало трудов, – говорит О’Брайен, вставая, но оставив мою протянутую руку без внимания. – Все вы, мужики, такие.

Мы возвращаемся в мотель, но, когда я открываю дверь в свой номер, Элейн вдруг оказывается позади меня. Я оборачиваюсь к ней, а она как раз засовывает в карман ключ от своего номера.

– Ты не против, если я останусь на ночь у тебя? – просит моя подруга.

– Конечно, оставайся, – говорю я. – Но тут только одна кровать.

– Именно поэтому я и спрашиваю.

Мы входим, и она стягивает с себя джинсы и свитер, оставаясь только в майке с короткими рукавами и трусиках, освещенная единственной лампочкой. Я не собирался пялиться на нее, но все равно не могу отвести взгляд. Она здорово исхудала, что подтверждают выпирающие из-под кожи кости, все ее округлости теперь заменили какие-то шишки, бугры и узлы. Но она все равно прелестна: несмотря ни на что, это по-прежнему элегантная женщина, манящая, способная своей позой вызвать желание и много обещающая формами своего тела. Возможно, завтра болезнь отнимет у Элейн и это. Но не сейчас. Нынче ночью она – женщина, на которую мои глаза взирают больше с вожделением, чем с жалостью.

– Я, должно быть, ужасно выгляжу, – говорит моя коллега. Она не прикрывается и не прячется под простынями.

– Наоборот.

– Неужели? Я не страшная?

– Мне кажется, ты прелестна.

– Тогда давай займемся любовью.

– Я не…

– Завтра я, наверное, ни на что уже не буду способна. И тебе, возможно, не захочется, – говорит она, словно прочитав мысли, мелькнувшие у меня секунду назад.

– Ты уверена, что так надо?

– Сам подумай, Дэвид, зачем мы сюда забрались. И что нас преследует и донимает. Если мы с тобой что-то еще из себя представляем, то просто двух людей, которые напрочь утратили уверенность в том, что оставили позади.

– Элейн…

– Не думай об этом. И не зови меня Элейн. Просто иди ко мне.

Она раскрывает объятия, и я тут же оказываюсь заключенным в них. Целую ее в щеку. Прижимаю ее к себе, обнимаю, но так, что она отталкивает меня, потому что это слишком напоминает то, что мы проделывали и раньше – нежный, но вежливый контакт тел, которым обычно заканчивались наши вечерние посиделки в Нью-Йорке. А сейчас моя подруга хочет, чтобы все было по-другому. Она расстегивает мой ремень, потом пуговицы. И засовывает руку внутрь.

– О’кей, – шепчет она. – О’кей. Вот и хорошо.

Потом О’Брайен выключает свет и тянет меня вниз, на кровать. Снимает с меня одежду – более умело, чем я проделал бы это сам. Дальше наступает моя очередь.

Кожа у Элейн прохладная, на вкус напоминает траву и едва заметно отдает лимоном. Она – женщина, которую я так хорошо знаю, но сейчас, вот в этот самый момент, мне вдруг становится ясно, что я не знаю ее совсем. Незнакомка, вызывающая дрожь и трепет. И на меня, как настоящее открытие, буквально обрушивается осознание и понимание новых движений, жестов, новых способов доставлять радость и радоваться самому.

Моя подруга укладывает меня на спину и оседлывает, сжимая мне бедра, затем продвигается выше, гладит обеими руками. Готовит меня.

Все это время мы так тесно прижимаемся друг к другу, что я не вижу ничего, кроме ее глаз, ее лица, ее тела. Но потом, когда она приподнимается и садится, становится видна и часть комнаты.

И в ней находится что-то, чего раньше здесь не было.

Черная тень, более темная, чем остальная комната, она окружает О’Брайен подобно некоей ауре. Но при полном отсутствии света, если не считать того, что просачивается сквозь занавески и узкой полоски под дверью, Элейн вряд ли может отбрасывать хоть какую-то тень. Да это уже и не тень, а нечто, сделанное из тени. Оно стоит в изножье кровати, прямо позади моей спутницы.

Когда О’Брайен приподнимается, оно двигается. Делает один шаг в сторону и демонстрирует свое лицо в профиль. Это мужчина, который смотрит вниз на что-то прямо перед ним, словно загипнотизированный или ошеломленный. И недвигающийся, если не считать последних судорожных подергиваний его дрожащих рук. Он, возможно, просчитывает случившиеся потери или ждет дальнейших указаний. Белки его глаз отбрасывают собственный тусклый свет, высвечивая воду, капающую с его щек, его спутанные волосы. Рот и нос мужчины вполне различимы, их очертания очень знакомы – у меня они такие же, это наследственное.

Отец?

Я не произношу это слово вслух. Но слышу его. Это мой голос в возрасте шести лет произносит его – оно звучит точно с таким же неизмеримым изумлением, как в тот день, когда Лоуренс утонул. Мой отец, опоздавший его спасти, он стоит в воде точно так, как сейчас стоит по пояс в тени в моем номере.

– Дэвид?

О’Брайен стоит надо мной на коленях, ее дыхание теперь замедлилось. Ее взгляд, выражавший озабоченность, теперь меняется, становится каким-то другим, когда она замечет, как изменилось мое собственное выражение лица. Ужас, который я испытал ребенком, когда отец обернулся ко мне в день гибели моего брата, когда я увидел перед собой лицо чужака, незнакомца.