Книга Дом в небе - Сара Корбетт

Он сказал, что смотрит на вещи с практической точки зрения.

– Ты подумай, а потом дай мне знать, – предложил он.

– Я и думать об этом не хочу, – возразила я.

Теперь мои представления о Найджеле ограничивались его голосом, бесплотным, парящим в воздухе, как энергетическое поле. Я думала, что и он представляет меня так же, ведь все наше общение давным-давно проходило на слух. И вот однажды, когда я возвращалась из туалета, Найджел открыл дверь и стоял на пороге своей комнаты, поджидая меня. За восемь недель нашей разлуки он изменился до неузнаваемости. Я была шокирована, хотя старалась не подавать виду. На нем была белая майка и саронг, обернутый вокруг пояса. Он стал бледен, тощ, как скелет, и густо оброс бородой. Его прежде голубые глаза сделались мутными и водянистыми, как у древнего старика. Я догадывалась, что и сама выгляжу не лучше. У Найджела было такое выражение лица, будто он увидел ходячий фильм ужасов. Оно и понятно: свое иссера-бледное лицо я каждый день наблюдала в зеркальце. Да еще по щекам, как ленты сухой соли, расползался шершавый грибок. Но мы оба нашли в себе силы улыбнуться друг другу и пожать плечами: ничего, мол, не поделаешь. Наверное, для каждого было бы все-таки лучше оставаться голосом из соседнего окна. Прежде чем уйти, я сжала руку Найджела, и еще полминуты мы молча простояли, сцепив руки.

Прошла неделя. Каждый день я с тоской ждала, что придут Дональд, Ахмед или Ромео и увезут меня навсегда. Седьмой день тянулся убийственно медленно. Утром восьмого дня я проснулась, не чувствуя ничего, кроме ужаса. Они сказали, что убьют меня, если в течение семи дней не получат выкуп. Значит, это может произойти в любой последующий день, начиная с восьмого. Словом, раньше или позже, но они меня убьют. Восьмой день прошел, за ним девятый. Я ждала знака. Никто из главарей не показывался. Телефон капитана молчал. Я подсматривала за мальчиками в крошечную замочную скважину в моей двери, дающую небольшой обзор веранды. Они молились, спали, ели, пили чай. После полудня они часто собирались вокруг капитана Скидса, сидящего на низкой круглой стене – наверное, в лучшие времена она служила оградой цветника, – и слушали его лекции на военные, как мне представлялось, темы. Иногда он вставал и размахивал автоматом, демонстрируя какой-нибудь прием. Не раз я видела, как в свободное от молитвы и занятий время мальчики усердно выщипывают волосы у себя под мышками – согласно заветам Пророка, повелевшего мусульманам держать тело в чистоте.

Я отчаянно надеялась получить знак, сигнал, который бы указывал, что непосредственная опасность миновала. В моей посылке был небольшой список фраз на сомали, с английским переводом, например: «Какое средство приносит вам облегчение?» или «Пожалуйста, не стреляйте. Мы здесь для того, чтобы спасти людям жизнь». Судя по ним, разговорник был предназначен для иностранных врачей и сестер, прибывших в Сомали с гуманитарной миссией. Я внимательно изучила их, ища способ объясниться с капитаном Скидсом, который никогда не заглядывал ко мне в комнату, но был единственным, кто мог знать о ходе переговоров относительно выкупа. Я надергала слов из разговорника и составила письмо, где спрашивала о новостях и заверяла его, что мои родители дома делают все, что в их силах, чтобы собрать необходимую сумму. Вот что у меня получилось: «Да пребудет с вами мир. Неделя прошла. Какова ситуация? Пожалуйста, ответьте. Мы делаем все, чтобы спасти людям жизнь». И подпись: «Амина».

Потом я постучала в дверь. Когда пришел Джамал, я отдала ему письмо и очень просила передать это капитану и получить у него ответ. Джамал уставился в мою записку. Сначала улыбнулся, затем захихикал.

– Все в порядке? – спросила я.

Как Джамал ни старался делать серьезное лицо, но губы так и разъезжались в улыбке.

– О'кей, о'кей, – сказал он, складывая мое послание вдвое. – Я передам.

И минуты не прошло, как на крыльце раздался смех. Я заглянула в замочную скважину. Передавая мою записку по кругу, мальчики потешались над моим сомали. Каждый сквозь смех читал и добавлял собственные комментарии, что сопровождалось громкими взрывами хохота. Я впервые слышала, чтобы они так гоготали. Подошел капитан Скидс, они бросились ему что-то возбужденно объяснять, перебивая друг друга и не переставая откалывать шутки. Для них это был настоящий подарок, развлечение, помогающее развеять скуку в жаркий день. Мне стало ясно, что ответа я не дождусь. «Что ж, – думала я, сидя за дверью, – черт с вами. Наслаждайтесь, сукины дети».

В начале декабря наши похитители снова праздновали Ийд. По мусульманскому календарю этот праздник отмечают дважды в год: первый раз в конце Рамадана, когда устраивают разговение, и второй раз – два месяца спустя, в ознаменование хаджа, ежегодного паломничества в Мекку. Этот был второй Ийд, или Ийд-аль-Адха. Как и в прошлый раз, мальчики устроили большую стирку. Они принарядились и стали молиться в два раза чаще, ходя по очереди в мечеть. Я наблюдала за ними в замочную скважину. Однажды я увидела, что Скидс тащит большой мешок с продуктами, а затем он лично принес мне несколько ломтиков тушеной козлятины в алюминиевой миске, отнеся вторую миску Найджелу. Джамал дал нам по три ириски. Позже в тот же день они повели нас в большую пустую комнату в передней части дома, на совместную молитву. Я как женщина встала позади всех, и не без облегчения, поскольку давно пренебрегала молитвами и почти забыла, как это делается. Мне, понятно, не хотелось, чтобы они это заметили. А так, стоя одна в заднем ряду, я могла просто повторять их движения.

Вернувшись к себе, мы с Найджелом приняли большое решение. Мы договорились не есть ириски, а приберечь их на потом, на Рождество. Не знаю, был ли это пессимизм или прагматизм, говоривший нам, что домой мы до того времени не попадем, но сама перспектива провести Рождество вдали от родных, в пустой душной комнате, где есть только матрас, москитная сетка и кусок бурого линолеума, где Абдулла насилует меня через день, была совершенно чудовищна. И потому я решила хотя бы подготовиться.

Рождество – это единственное время в году, когда мы все собирались вместе: мои братья, бабушка с дедушкой, отец с Перри ели мамину жареную индейку и фотографировались, как нормальная дружная семья. Но шли дни, и становилось ясно, что даже грозящая мне смерть не привела к сдвигам в переговорах между похитителями и правительствами наших стран или похитителями и моими родными. И мы с Найджелом начали приготовления. Прежде всего, у нас были ириски. Свои я хранила на матрасе, как и сокровища из посылки. Мы договорились обменяться подарками и рождественскими историями про самое лучшее Рождество в нашей жизни, во всех подробностях, особенно по части описания еды. Я очень старалась. Я вспоминала один из маминых подарков. Мама однажды удивила нас под Рождество – меня и братьев, – устроив нам поездку в Диснейленд. Мы жили в гостинице «Холидей-Инн» и три дня до одури катались на аттракционах. Я писала это равно для Найджела и для себя. В подарок ему я сделала куклу. Я взяла белую бутылку в форме песочных часов – из-под сиропа от кашля, присланного в посылке, – и нарисовала на верхней части улыбающуюся рожицу. Из своего черного носка я сшила маленький свитер с рукавами. Иглой мне послужила палочка для чистки ушей, а нитку я получила, распустив на волокна зубную нить. Чтобы раскроить носок, я позаимствовала у Найджела ножницы – он оставил их на подоконнике в туалете. Впереди на свитере я вышила слово «Дружок». Еще я отправила Найджелу рождественскую открытку с веселой рекламой его новой игрушки: «Ты больше никогда не будешь один, ведь у тебя есть Дружок!» Дружка я завернула в бумагу, на которой нарисовала несколько круглых полосатых банок леденцов, и для надежности перевязала все зубной нитью. Из второго листа бумаги я сшила чулок, куда положила свои ириски. Утром накануне Рождества я пошла в туалет, сунув подарки под платье, и оставила их там на подоконнике: Дружка, чулок и целый блокнот с рождественским рассказом. Потом я вернулась в комнату и стукнула Найджелу, чтобы он забирал подарки. Через некоторое время он откликнулся, давая понять, что и мои подарки ждут меня в туалете. Это был какой-то сверток и украшенный рисунками бумажный чулок с его ирисками.