Книга Скука - Альберто Моравиа

Мать взглянула на меня: должно быть, вид у меня был достаточно решительный и отчаянный, потому что она перестала приставать ко мне с своими расспросами. Де­лая вид, что подавляет зевок, она сказала:

— Ну хорошо, вот ключ, поди в ванную, ты знаешь, где шкатулка, и знаешь шифр. Открой ее, вынь красный конверт и принеси сюда.

Я встал, вошел в ванную, повернул крючок, открыл дверцу из плиток, потом сейф. На свернутых в рулон документах действительно лежал красный конверт. Я взял его и взвесил на ладони: судя по весу, в нем должно было быть не меньше полумиллиона десятитысячными банкнотами. Я вернулся в комнату и протянул конверт матери; сонная, она, тяжело дыша, сидела на краю кро­вати. Я увидел, как она открыла конверт и кончиками пальцев вытащила одну, две, три, четыре, пять ассигна­ций по десять тысяч лир.

— Вот, возьми пока это.

— Но ведь тут по крайней мере пятьсот тысяч, — не удержался я.

— Даже больше. Но сегодня это все, что я могу тебе дать. А сейчас поди положи конверт на место, закрой сейф, принеси ключ и уходи. Я устала и хочу отдохнуть.

Я сделал все, как она велела. Но, пряча конверт в сейф, не мог не подивиться доверию, которое выказыва­ла мне мать, со всеми такая подозрительная. Ведь в конце концов я мог бы прекрасно открыть конверт и вынуть из него еще несколько ассигнаций. Но тут же понял, что мать доверяла мне потому, что это доверие внушил ей я сам, чуть ли не с самого рождения упорно и искренне демонстрируя свое безразличие и даже презрение к день­гам; и еще я понял, что это не мать переменилась, это я переменился, раз уж почувствовал себя способным ук­расть деньги, если это понадобится Чечилии. Да, я пере­менился, но мать не подозревала об этой перемене и по­тому продолжала доверять мне, как раньше. Я закрыл дверцу сейфа, установил плитки и вернулся в комнату. Мать опять лежала на спине поперек кровати, прикрыв рукой глаза.

Я наклонился, вложил в ее ладонь ключ, но пальцы разжались, и ключ упал на подушку. Я коснулся губами сухой напудренной щеки и сказал:

— До свиданья, мама.

Она что-то промычала в ответ; на этот раз она в самом деле уснула. Я на цыпочках вышел из комнаты.

Пятьдесят тысяч лир я решил разделить на две части: двадцать тысяч себе, тридцать тысяч Чечилии — на дока­зательство ее продажности, сделавшееся для меня жиз­ненно необходимым. Однако как я уже говорил, я чув­ствовал, что Чечилия ускользала от меня в той мере, в какой я ей платил, — чем больше я ей платил, тем мень­ше она была моею.

К тому же к тревоге по поводу того, что мне никак не удавалось ею овладеть, примешалась сейчас тревога по поводу того, что это мог сделать мой соперник. Меня все больше мучила мысль, что Лучани в самом деле удалось завладеть Чечилией, причем удалось посредством того же полового акта, которого мне оказалось недостаточно. В общем, я боялся, что актер, как человек менее рассу­дочный и более импульсивный, преуспел там, где я по­терпел поражение. И, полагая, что обладание заключает­ся не столько в самом сексуальном акте, сколько в воз­действии, которое он оказывает на женщину, я без устали допрашивал Чечилию о ее отношениях с актером. Вот образец такого допроса:

— Ты встречалась вчера с Лучани?

— Да.

— Встречалась или спала с ним?

— Ты же знаешь, что, когда я говорю встречалась, это значит спала.

— И много раз?

— Как обычно.

— А обычно — много?

— Как когда…

— А с кем тебе больше нравится спать — со мной или с Лучани?

— Это разные вещи.

— То есть?

— Ну разные.

— Но в чем разница-то?

— Он ласковее, чем ты.

— Тебе нравится, что он ласковый?

— Ну, это просто его манера любить.

— Но тебе нравится или не нравится?

— Если бы мне не нравилось, я бы с ним не встре­чалась.

— А еще есть какая-нибудь разница?

— Да, он разговаривает во время любви.

— И что же он говорит?

— Ну, что обычно говорят, когда любят.

— Но я тоже иной раз разговариваю.

— Нет, ты молчишь, единственный раз, когда ты за­говорил, ты сказал мне: «Проститутка».

— Тебе было неприятно?

— Нет, мне не было неприятно.

— Но ты предпочитаешь то, что говорит он?

— Когда я с ним, мне нравится то, что говорит он, когда я с тобой, мне нравится твое молчание.

— А что ты чувствуешь, когда он тебя берет?

— Такие вещи не объяснишь.

— Но ты чувствуешь это острее, чем со мной?

— Не знаю.

— Как это не знаешь?

— Никогда не думала.

— Так подумай.

— Ну, я чувствую, что он меня любит.

— Тебе это приятно?

— Каждой женщине приятно, когда ее любят.

— То есть это чувство сильнее, чем то, которое ты испытываешь со мной?

— Я и с тобой чувствую, что ты меня любишь.

— И тебе приятно?

— Конечно, приятно.

— Лучше, чем с Лучани, или хуже?

— Это разные вещи.

— Понял. А теперь скажи: если бы по каким-то при­чинам ты не могла больше встречаться с Лучани, тебе было бы неприятно, ты бы чувствовала его отсутствие?

— Но как я могу знать, пока этого не случилось!

— Но если бы случилось?

— Вот тогда бы и стало ясно. Впрочем, думаю, что да.

— А если бы ты не могла больше встречаться со мной?

— Но ведь и этого пока не случилось.

— Но представь себе, что случилось.

— Помню, когда я сказала тебе, что лучше нам рас­статься, мне было тяжело.

— Очень?

— Что значит «очень»? Как это можно измерить! Тя­жело, и все.

— Но в общем, кого ты больше любишь — меня или его?

— Это разные вещи.

Убедившись, что выведать у Чечилии что-либо о фи­зической стороне любви не удается, я решил подвергнуть исследованию более невинные вещи.

— Вчера вечером вы с Лучани гуляли?

— Да, мы вместе ужинали.

— Где?

— В траттории, в районе Трастевере.

— А вот со мной ты никогда не гуляла.

— А как бы я объяснила это дома? Ведь уроки рисова­ния можно брать только днем. Что же касается Лучани, то я всегда могу сказать, что он хочет представить меня какому-нибудь продюсеру.