Книга Сад вечерних туманов - Тан Тван Энг

– Большинство людей просто попросили бы мирной безболезненной смерти. Лучше всего – лечь спать и больше не проснуться.

– Мы не «большинство людей», – возражает она. – Во всяком случае, надеюсь, что я не из них, – она откусывает маленький кусочек лепешки. – А Фредерик знает?

– Я ему рассказала.

Мысленно извиняюсь перед Фредериком за то, что раньше усомнилась в его благоразумии.

– Если мы можем чем-то помочь, ты должна нам сказать.

Эмили дожидается моего согласия, после чего говорит:

– Так ты отыскала все же, где покоится твоя сестра?

– Я поставила надгробие ее душе в храме Гуаньинь[172]на Пенанге.

– Этого вполне достаточно.

– Надгробие – всего лишь кусок дерева.

– Ты так и не разбила сад в ее память?

– Я старалась. Но результаты никогда не доставляли мне радости. Справиться самой мне не хватило умения.

Эмили взяла с блюда еще одну лепешку.

– Могла бы нанять кого-нибудь из Японии.

– Создание сада в память Юн Хонг не сможет уменьшить моей боли. Как и ничто из сделанного мною. Я осознала это.

– Помнишь, как ты приезжала погостить у нас, всю эту пропасть лет тому назад? – Эмили улыбается. – В тебе столько злости сидело. Разумеется, у тебя были веские для того основания. Только я все еще различаю ее в тебе, ту злость. О, прячешь ты ее здорово. И, может, она уже не та, какою была. Не так сильна. Но она сидит в тебе.

Позже, когда мы уходим из «Коптильни», она останавливает меня:

– Ай-йох, едва не забыла, одна моя приятельница служит настоятельницей в храме. Она хочет повидать тебя.

– Повидать меня или повидать сад? – спрашиваю.

– Она хочет поговорить с тобой об Аритомо.

– В связи с чем?

– Откуда мне знать? Спроси ее сама, лах.

Мгновенье-другое прикидываю.

– Прекрасно. Передайте ей, пусть приезжает.

Вернувшись через час в Югири, я застаю Тацуджи на кацунигийси — камне у порога, где гостям положено снимать обувь, прежде чем войти в дом. Он завязывает шнурки и, почувствовав мое присутствие, поднимает голову:

– А я уже собирался в гостиницу возвращаться. Мне нужно поговорить с вами об укиё-э.

– Что это за книжку вы все время читаете?

Выпрямившись, он мнется, потом достает из кармана полотняного пиджака книгу и протягивает ее мне. Я с удивлением взираю на сборник стихов Йейтса[173].

– А вы ожидали чего-то другого? – спрашивает он.

Пожимаю плечами и возвращаю книжку.

– Когда я был молодым, один приятель прочел мне стихотворение Йейтса, – говорит Тацуджи. Чувство утраты в его голосе застарелое, словно оно не покидало его большую часть жизни, и я почему-то поражена сходством этого чувства с моим собственным.

– Пойдемте-ка со мной, – говорю.

Лицо его расцветает, когда он понимает, что я веду его в сад. Листья на клене возле дома ржавеют и осыпаются, ветки просматриваются сквозь редеющую листву. Увожу японца дальше, в чащу деревьев, направляясь по тропинке к водяному колесу. Красные бромелии так и тянутся укрыть своими цветами уступ склона. С самого возвращения в Югири я так и не удосужилась пойти взглянуть на водяное колесо. С облегчением вижу, что оно все еще на месте. Но больше не крутится, больше не молотит воду с монашеской терпеливостью. Стороны колеса, у которого не хватает двух лопастей, обросли лишайником. Водопад сочится тоненькой струйкой, а резервуар забит водорослями, утонувшими листьями и поломанными ветками.

Если такое состояние запущенности и ужасает Тацуджи, то виду он не показывает.

– Дар императора, – возвещает он.

По тому, как он неподвижно замер, подозреваю, что, не будь меня рядом, он бы и поклон этому колесу отвесил.

– Хотел бы я знать, сколько оборотов сделало это колесо с тех пор, как было построено?

– Столько же, сколько Земля сделала вокруг Солнца, – говорю, подтрунивая над ним.

– Императоры и садовники. – Тацуджи качает головой. – А знаете, что случилось с китайским императором после того, как коммунисты взяли власть? Они перевоспитали его. Он окончил свои дни садовником.

Надписи внизу оставшихся лопастей затянуло мхом, от резных текстов остались кусочки, молитвы искажены и ослаблены, и я понимаю: придет день, когда они и вовсе умолкнут.

– Шобу[174], – произносит Тацуджи, указывая на растения по склонам. Он срывает лист и высоко вздымает его. – Для нас они – символ мужества, потому что формой напоминают мечи.

Он сминает лист, и вырвавшийся запах переносит меня обратно к тому первому разу, когда Аритомо привел меня сюда. Беру у Тацуджи смятый лист и глубоко вдыхаю. Мысленно вижу все с полной ясностью: то самое утро. Не забыть бы добавить это к тому, что я уже написала.

– Сегодня утром в вестибюле гостиницы я разговаривал с несколькими путешественниками, – сообщает Тацуджи. – Они ожидали проводника, который должен был показать им тропу, по которой шел Аритомо в тот последний день.

– В ближайшие дни вы их гораздо больше увидите, – говорю. – Через месяц будет тридцать четыре года со дня, когда Аритомо пропал в джунглях. Туристы нахлынут в надежде увидеть сад.

О поисках Аритомо газеты сообщали как о событии малозначимом, но вскоре поиски вызвали достаточный интерес у журналистов из Сингапура, Австралии и Японии, и те стаями слетелись на нагорье. След в след за журналистами потянулись буддистские и даосские монахи, китайские и индийские медиумы и странники мира духов. Все они пытались убедить меня, что знают, куда пошел Аритомо, в какое ущелье он упал или кто его похитил. Приезжали отовсюду: Ипох, Пенанг, Сингапур, даже из Бангкока и с Суматры – и все уверяли, что им известно, где Аритомо и что с ним случилось. Некоторыми владели чувства вполне добрые, но большинство были шарлатанами, надеявшимися прибрать к рукам десять тысяч проливных[175]долларов, которые я обещала в награду за сведения о пропавшем. Полиция расследовала наиболее правдоподобные версии, но безуспешно.