Книга Ребенок - Евгения Кайдалова

Кстати, о непосильных грузах: если вы думаете, что поднять коляску с ребенком на второй этаж – это бытовая мелочь, то советую интереса ради хоть раз так помелочиться. Я готова даже предоставить ноу-хау. Технология следующая: вы изо всех сил (а сил у вас в этом эксперименте должно быть очень мало!) давите вниз на ручку коляски, и передние колеса поднимаются ступеньки на три вверх. Едва они коснутся края ступеньки, вы тут же начинаете толкать ручку коляски в противоположном направлении, стремясь к тому, чтобы верхние колеса вкатились на свою ступеньку подальше, а нижние, наоборот, снялись со своей и тоже переместились на ступеньку вверх. Извращаясь таким образом, вам нужно преодолеть четыре ступеньки перед входной дверью, одной рукой развернуть коляску вправо, а другой – открыть дверь влево, продолжая действовать одной рукой, перекатить коляску через порог и затем пропрыгать восемь ступенек до первого этажа и два раза по десять до второго. Имейте в виду, что на последнем пролете лестницы ребенок уже проснется и вкатывать коляску в квартиру вам придется в лихорадочной спешке под аккомпанемент его голодного поскрипывания. Будьте готовы разорваться между необходимостью чистить коляску и необходимостью кормить ребенка. С горечью проследите, как на свежевымытом полу (весь труд насмарку!) остались черные полосы от колес. Теперь, когда ваши руки трясутся от усталости, а в душе девятым валом встала ненависть к неустроенному быту, вы вполне готовы кормить ребенка. Только не забудьте отдать ему «весь запас любви и нежности, который переполняет вас в эти минуты»!

Вторую половину дня мне лучше опустить, иначе экскурсия превратится для вас в то, чем реально была тогда моя жизнь, – в бег по замкнутому кругу. Накормить, подмыть, перепеленать, застирать, одеть, вытолкать вместе с коляской на улицу… Непроглядный быт, отупляющая рутина, вечная измотанность – такой жизни я не пожелаю никому. Господа экскурсанты, пройдемте сразу в вечер!

…Я спеленываю ребенка после купания, на него уже надет спасительный памперс. Но хватит ли памперса до ночного кормления, или у ребенка сработает желудок именно сейчас и свежие семьдесят копеек немедленно окажутся в мусорном ведре? Как же мне осточертело считать копейки! Но деваться некуда. Что со мной будет, когда и копейки подойдут к концу?..

Я прикладываю ребенка к груди и, пока он ест, медленно проползаю взглядом по вечерней квартире. По ней, и без того неприглядной, как будто прокатилось татаро-монгольское нашествие: на полу то там, то здесь – комки высохшей грязи с коляски и пожухшие листья, все батареи увешаны сохнущими детскими пеленками, на всех стульях и на обеих кроватях сразу валяются детские вещи, на комоде пылится недоеденный бутерброд. Я вспоминаю, что еще не ужинала, но чувствую, что буду не в состоянии снова глотать бутерброды или яичницу. А вкусно поесть для меня настолько же нереально, как пересечь пустыню Гоби в летнюю жару. Вкусную еду надо готовить, это занимает время, а время не менее бесценно, чем глоток воды в пустыне… Или все-таки попробовать совершить переход через Гоби? Покормив ребенка, я тяжело поднимаюсь и иду на кухню старушечьей походкой. По дороге я перебираю события этого дня и вспоминаю, что с утра не успела умыться, а в туалет мне впервые удалось забежать лишь к часу дня. Дойдя до холодильника, я обнаруживаю в морозилке блинчики с мясом (они приелись мне не меньше, чем бутерброды) и неизвестно когда купленный кусок говядины. Кстати, вполне приличный кусок! Тут есть сахарная косточка, и будет так вкусно снимать с нее зубами ароматное разварившееся мясо… Но конечно, все это произойдет не раньше завтрашнего дня, когда мясо успеет разморозиться. Я с отчаянием захлопываю морозилку и лезу в нижнее отделение холодильника, где лежат сыр и колбаса – мое неизменное горючее. Надо подзарядить себя энергией на долгое ночное время – ночью я буду отдавать ребенку свое молоко.

Сняв с колбасы синтетическую шкурку, я распахиваю дверцу, за которой стоит мусорное ведро, но запах оттуда отбрасывает меня назад. Из ведра несет смешанным ароматом младенческого кала и валерьянки.

Механически двигая челюстями и сглатывая перемолотую пищу, я думаю о том, какой это адский труд – делать только необходимое. Даже в армии солдату дают пару часов личного времени, иначе восемнадцатилетний призывник, запертый в казарме, оторванный от всех друзей, лишенный привычного образа жизни и совершающий каждое движение по команде старшины, попросту застрелится. Или дезертирует, расстреляв всех вокруг. Но для меня в мои восемнадцать нет ни личного времени, ни таких простых выходов, как самоубийство или побег, я обязана существовать, а значит – выносить весь назначенный мне срок. Интересно, каким он будет? Год? Два? Десять? На этом месте я закрываю глаза.

Каким-то образом я добираюсь до кровати и падаю рядом со спящим ребенком. На днях ему исполняется месяц, но я за это время успела пережить революцию, гражданскую войну, разруху и восстановление народного хозяйства. Впереди – годы коллективизации и подвалы Лубянки… Несколько секунд перед тем, как уйти в сон, я смотрю на ребенка и думаю вот о чем: если уж все книги в один голос кричат о самозабвенной материнской любви к новорожденному, почему ни одна из них не удосужится объяснить мне, что это такое?

XVI

В течение часа добираясь до загса, я закоченела и была буквально выпотрошена от усталости. Думаю, я мало чем отличалась от мороженой курицы в витрине мясного отдела, разве что головой. В голову мне, как бомба замедленного действия, был заложен вопрос: где я буду кормить ребенка, если наша поездка не уложится в два с половиной часа? Неужели мне придется давать ему грудь в метро или троллейбусе?..

– Следующий!

Не расставаясь со своей тревогой, я вошла в кабинет, присела и протянула сотруднице свой паспорт и справку из роддома. Ближайший загс, где регистрировали детей, родившихся на Соколиной Горе, находился в часе езды от моего дома. Поездка туда с ребенком на руках была для меня не менее изнурительна, чем путешествие в Сибирь для жены декабриста, и я оттягивала ее до последнего – пока не исполнился ровно месяц со дня рождения ребенка. Сегодня было двадцать третье ноября тысяча девятьсот девяносто пятого года.

– Одинокая мать? – спросила сотрудница, принимая мои документы.

Я вздрогнула. До сих пор я думала о себе совсем не так. Я была «доченькой», «Инкой», «Озерниковой» (так я сама мысленно к себе обращалась), я была директором отдела маркетинга и «ценным сотрудником». Одинокая мать? Нет, это не ко мне!

– Да, – ответила я.

Сотрудница загса застучала по клавиатуре компьютера.

– Что напишем в графе «Отец»?

– Прочерк.

– Ну подумайте сами, как ребенок будет жить с таким свидетельством о рождении?

– Иванов Иван Иванович.

Сотрудница вздохнула.

– Фамилия в любом случае ставится ваша. А имя-отчество придумайте какое-нибудь правдоподобное, не то сразу будет ясно, что безотцовщина.

Кто только придумал это омерзительное слово «безотцовщина»? Длинное, как хвост, который должен волочиться за ребенком, и хлюпающее, как трясина, в которой должно увязнуть все его будущее…