Книга Порочные намерения - Лидия Джойс

Лорд Гамильтон посмотрел на нее:

— Иногда, мадам Эсмеральда, вы очень хорошо играете роль глубокого мудреца. А потом говорите что-то такое, что показывает, как мало вы, в сущности, разбираетесь в человеческом сердце.

Он коротко поклонился ей — она машинально ответила ему тем же, — а потом ушел. Спина у него была несгибаемая, голова гордо поднята, а ноги несли его в глубину дома медленно и с трудом.

Как только он ушел, Эм встряхнулась и поспешила прочь, к парадному холлу и вниз по ступеням к каменной дорожке.

—Домой! — крикнула она, бросившись в кеб и резко захлопнув за собой дверцу.

Она не хотела признаний лорда Гамильтона. Единственное, к чему они привели, это к еще большему беспокойству и смятению, а ситуация и без того была слишком запутанной. Лорду Гамильтону она тоже поверила. Он никак не походил на лжеца. Но от этого все стало только хуже, потому что она могла ошибиться в целом.

Она может по крайней мере сообщить лорду Варкуру другой вариант лжи — о том, что его мать видела человека, уезжающего верхом прочь. Не стоит рассказывать в подробностях, как именно произошло убийство. Тогда это дело можно будет считать улаженным. Она могла бы добавить показания лорда Гамильтона и переделать убийство на несчастный случай. Теперь было уже слишком поздно, она дала лорду Варкуру игрушечную лошадку, чтобы он скакал в преисподнюю…

В голове у нее боролись две картины — Гарри, с лицом, слишком похожим на лицо брата, сидит в нескольких ярдах от воды. Другая — Гарри лежит у реки, и вода омывает его безжизненные ноги. Картины эти крутились и сменяли друг друга у нее в голове, и Эм тяжело вздохнула и крепко зажмурилась. Неужели нельзя обрести покой хотя бы в собственной голове?

Гарри, живой и пронзительно кричащий на берегу реки, а потом обмякший, в промокшей одежде. Шум реки у нее в голове становился все громче и громче, шум и бормотание воды заглушали воображаемые крики Гарри.

— Господи! Вот оно что! — сказала Эм, внезапно сев прямо и устремив широко раскрытые глаза на переднюю стенку кеба. — Река!

Она раскрыла окошко, с трудом удерживаясь от брани, потому что раму заедало в пазах. И сказала, высунув голову:

— Не домой, Стивенсон. На Пиккадилли.

Все же нужно рассказать об этом лорду Варкуру. Уж это-то он заслужил.

— Так быстро вернулись, Томас? — спросила леди Гамильтон со слабой улыбкой. — Да ведь за эти две недели я видела вас больше, чем за последние шесть месяцев. Я только что оставила внизу мадам Эсмеральду. Она, быть может, все еще в гостиной.

Томас провел рукой по волосам. Они находились в собственной гостиной графини и снова были одни, хотя потребовались некоторые уговоры, чтобы отвлечь мать от попыток руководить четырьмя рабочими, вешавшими новые занавеси в комнате.

— Ее кеба не было у подъезда. Я пришел повидать вас. Мне нужно знать — мне нужно знать, что вы видели в тот день, когда умер мой брат. Все, матушка, все подробности из ваших собственных уст.

Рассказ Эммелины преследовал его последние три дня. Он посылал к ней за новостями, а она неизменно сообщала, что не узнала ничего нового. Это заставило его действовать, хотя в этом не было никакого смысла. Быть может, есть что-то еще, о чем она не рассказала ему, быть может, есть что-то, о чем не рассказала мать или что Эммелина пропустила в своем пересказе.

— Ах, оставьте, Томас, — проговорила мать. — Я не могу вам помочь — не сейчас. Это произошло столько лет назад.

— Я знаю, вы что-то видели.

Внезапно глаза леди Гамильтон стали очень проницательными.

— Вы беспокоили Эсмеральду? Она ничего вам не сделала, и мне она ничего не сделала, кроме добра. — Ее рука поднялась к ожерелью. — Она была большим утешением для старой женщины, в жизни которой осталось очень мало утешений.

— Прошу вас, матушка, — напряженно сказал он. — Что вы видели? Был ли то мужчина или женщина? Уж это-то вы могли рассмотреть, конечно.

— Что бы я ни видела, Томас, теперь этого нельзя ни изменить, ни исправить, — спокойно заметила она.

— Скажите мне! — С большим усилием Томас справился с собой. — Что произошло? Толкнули ли Гарри? Ударили? Он споткнулся? Что, что произошло?

На лице леди Гамильтон промелькнуло смущенное выражение.

— Толкнули или ударили? Почему вы думаете, будто бы я видела, как кто-то ударил вашего брата? Единственное, что я видела, — это одного-единственного человека, который уезжал прочь на лошади, а потом вашего мертвого брата… — Взгляд ее стал рассеянным, выцветшим, смутным, фальшивое оживление исчезло. Она порылась в юбке и через миг достала ненавистную, знакомую бутылочку с опием.

Но Томас почти не смотрел на нее, потому что ее слова пронзили его, как выстрел. Она не видела, как убивали Гарри. Эммелина лгала. Лгала, лгала, лгала…

Конечно, она лгала. Что еще она делала с тех пор, как он встретил ее? Плела сеть из лжи, чтобы запутать его. Она — манипулятор. И тот факт, что он сорвал с нее маску, делал ее еще опаснее, поскольку она хотела найти какой-то способ защитить себя.

Он встал, опрокинув соседний изящный столик. На пол покатилось с полдюжины маленьких забавных безделушек.

— Простите меня, мадам, — сказал он голосом странным и холодным, совсем не похожим на его голос. — Я должен откланяться.

И, машинально поклонившись, он вышел из комнаты неровной походкой. В конюшне, едва конюх подвел к нему лошадь, Томас взлетел в седло и, чувствуя напряжение во всем теле, пустил лошадь галопом.

Все это было ложью. И не могло быть ничем иным. Каждое слово, каждый взгляд. Господи, каждый поцелуй, и стон, и крик, к которым он принуждал ее. Потому что это было принуждением, с того самого момента, как он втащил ее в библиотеку герцога Рашуорта. Он сказал ей, какую форму ей следует принять, и она покорно приняла ее. Как ему хотелось возненавидеть эту женщину, презирать ее, чтобы не презирать самого себя…

Когда дома по обеим сторонам улицы стали чаще, а разъезженные колеи сменились гладким щебнем, Томас натянул поводья, и лошадь перешла на умеренную рысь. Он был лордом Варкуром — и шпионы, как всегда, кишели вокруг. Он не позволит своим политическим врагам узнать о своей слабости. Это было временное помутнение. Он уже чувствовал, как его сердце затвердевает, горячая рана остывает по мере того, как затвердевает он сам, снова становясь тем, кем был раньше — кем должен быть. Лорд Варкур был скорее камнем, чем человеком, с умом бесстрастным, как часовой механизм. И таким он будет и впредь.

Когда он добрался до платной конюшни, его лошадь остыла, и он почувствовал, как возвращается в свой старый, полузабытый образ мыслей и чувств. Какой же холодный доспех должен он снова надеть на себя? Почему он не замечал раньше, как этот доспех лишает его жара и воодушевления? Но этот доспех защищал его, и Томас облачился в него, поднимаясь по лестнице в свою квартиру.