Книга Иерусалим - Денис Соболев

Я думаю, что, будучи человеком проницательным, Регина Марковна, разумеется, знала о чувствах своих гостей, но это знание не могло, как это ни странно, повлиять на ее поступки, которые в данном случае были совершенно безличны и безобъектны. Если бы ее гостеприимство и предупредительность были направлены на конкретных людей, то возмущение их неблагодарностью или корыстью могло бы на нее повлиять и в конечном счете тем или иным способом изменить общий склад ее отношения к ним. Но, на самом деле это было не так. Ее любезность и снисходительность были частью ее самой, совершенно беспредметным образом бытия; что же касается людей не ее круга, то они интересовали ее столь же мало, сколь искреннее и подчеркнутое внимание она к ним проявляла. Ее подлинное отношение к этим людям становилось ощутимым в те крайне редкие моменты, когда те или иные чувства или погруженность в свои мысли оказывались сильнее врожденного такта, и Регина Марковна начинала отвечать на вопросы своих случайных собеседников так, как если бы действительно пыталась донести до них свои мысли; не имея ни малейшего представления об общеобязательном, она могла долго пересказывать хорошо известные банальности, которые, как ей казалось, ее собеседникам следует узнать, чтобы потом, неожиданно сорвавшись в область интеллигентной речи, вымостить свой рассказ десятками ничего не говорящих им имен, которые, уже следуя за упругим шагом привычной ей мысли, она не могла или не считала нужным объяснять. Принимая у себя своих родственников, она знала, что их существование ни в одной точке не пересекалось с ее жизнью, да и с жизнью этого города, расстеленной между безбрежными музейными залами, печальной гордостью своею чуждостью и неизбывным чувством обреченности. Если у ее любезности и гостеприимства была какая-то иная причина, помимо верности выбранному ею образу бытия, то она так и осталась от меня скрытой; в любом случае, никакой цели у них не было.

— Но вообще-то он не похож на наших родственников, — сказал Саша, подумав, — обычно это такие крикливые разряженные мещане с чемоданами для скупки товара. Они даже время измеряют покупками: «Это было через два года после того, как мы купили холодильник ЗИЛ». А это просто бомж какой-то.

— Может, и правда бомж?

— Вряд ли. Откуда у тети знакомые бомжи?

— А что это за странное название он для тебя придумал? — спросил я.

— Какое?

— Ну ты же слышал, Азаэль.

Саша с удивлением посмотрел на меня.

— Это он тебя так назвал, — ответил он.

— Ага, и показал на тебя.

— Показывал он на дверь, а в дверях стоял ты. Я стоял в углу, — сказал Саша убежденно, и я не стал спорить.

Через несколько дней я спросил бабушку, что такое Азаэль

— Черт по-еврейски, — ответила она удивленно. — А где ты это слышал?

— У Регины Марковны, у нее был очень странный гость, бомж бомжом.

— С каких это пор ты у нее бываешь? — спросила она чуть обеспокоенно.

— Да Саша должен был зайти и позвал меня с собой. Посидели там на кончике стула.

— А… н-да… У Регины всегда бывали очень странные люди.

Но хотя я и не входил в число «очень странных людей», Саша передал мне, что тетя будет очень рада видеть меня снова; и я стал часто бывать у нее. Здесь было тихо и как-то очень светло; я иногда брал у нее книги и пластинки. Когда она умерла, Саша слетал на похороны и привез в Иерусалим часть ее вещей; я хотел попросить что-нибудь на память о ней и ее доме, но у меня хватило такта этого не делать.

2

Сам по себе этот сон был достаточно обычным; если он меня и раздражал, то только потому, что повторялся с навязчивой и пугающей регулярностью. И еще, наверное, потому, что я не мог соотнести его ни с одним из своих воспоминаний; скорее он напоминал второразрядный голливудский фильм в стиле фэнтези. Мне снился туман, окружающий меня со всех сторон, белый и на первый взгляд не очень густой, как если бы я находился в середине облака; потом я опускал глаза, и становилось ясно, что я скачу на лошади без седла, и ее копыта утопают в тумане. Туман полностью скрывает землю, как если бы ее и не было, и во сне я даже не чувствую ударов копыт; кажется, что лошадь беззвучно скользит по невидимым рельсам. Я наклоняюсь чуть вперед, потом выпрямляюсь, и в разрывах тумана впереди и далеко внизу — видимо на дне расщелины — проступает земля. Проснувшись, я часто думал о том, что в этот момент я должен был бы испугаться и постараться удержать лошадь от неминуемого падения в открывающуюся пропасть. Но во сне так никогда не происходит. Я лишь немного придерживаю коня, и он, не меняя направления, замедляет шаг; потом проходит несколько минут, наполненных неизвестностью и странным нервным ожиданием, и наконец следует удар о землю. Но это совсем не тот удар, который должен бы быть при падении на землю с высоты в две сотни метров, откуда, как мне казалось, я смотрел на дно долины; скорее он напоминает толчок, какой бывает, когда прыгаешь на асфальт с невысокого парапета. Конь делает еще несколько шагов и останавливается. Я оглядываюсь вокруг и обнаруживаю, что незаметно прояснилось, туман немного рассеялся и оголил неровную каменную площадку; недалеко от меня я вижу нескольких всадников; часть из них стоит на месте, другие медленно движутся; никто не покидает седел. Чуть дальше еще пять или шесть конных силуэтов выныривают из тумана, и издалека кажется, что они падают прямо с неба; а рядом со мной двое, безмолвно склонившись к земле, рассматривают серый каменный склон. Вспоминая этот сон, я могу с уверенностью сказать, о каком именно месте идет речь; это вершина Хермона[139], где я был дважды. Но во сне я почему-то никогда ее не узнаю и начинаю с изумлением рассматривать окружающий пейзаж, проступающий в разрывах тумана. Память о звуке удара о землю постепенно растворяется в шуме ветра, и невидимый голос начинает перечислять имена, как бы проводя перекличку, но ни одно из этих имен мне не известно. Впрочем, во сне я просто слушаю, не удивляясь и не пытаясь понять, что эти имена означают. А потом я просыпаюсь.

К сожалению, я не помню своих ощущений после того, как этот сон приснился мне впервые. Но не думаю, что я очень удивился; в юности мне часто снились длинные и запутанные сны; Аня как-то сказала, что подробные и цветные сны — это первейший симптом шизофрении. И хотя с годами мои сны становились все проще и понятнее, подобный сон не должен был меня излишне удивить. Да и то, что я не помню своей реакции, косвенно свидетельствует о том же; вероятнее всего, я забыл о нем через пять минут после того, как проснулся. Однако его повторение меня насторожило; как мне казалось, мои сны никогда не возвращаются. Точно так же я прореагировал на него и в третий раз, но четвертое его повторение меня по-настоящему испугало; да к тому же это был не единственный симптом, который свидетельствовал о вполне ощутимом нервном переутомлении. Я даже подумал о том, чтобы начать ходить в тренажерный зал. Но сон приснился мне снова. Целый день я не мог успокоиться и к концу дня решил пересказать мой сон Ане; не подчеркивая, разумеется, тот факт, что этот странный сон превращается в своего рода навязчивую идею. Но, как ни странно, Аня меня опередила.