Книга Забытый человек - Дарья Бобылева

Только ссадины и шишки у Шурика зажили, перестал на работу в кепке ходить – новые странности начались. Как-то с утра принесла дочка Инне что-то на кухню, ладошки сложила, сама строгая такая. Инна улыбнулась, спрашивает, что у нее. Дочка одну ладошку убрала – а на другой у нее жаба лежит дохлая, раздувшаяся. Инна вскрикнула, жабу за лапку – и в форточку.

– Это ты откуда взяла?!

– Бабушка дала…

– Какая бабушка?

– А которая у нас живет и по ночам ходит. А еще бабушка сказала, что воду лить вечером не велит…

Только тут Инна заметила, что у девочки на руках ранки какие-то, кожа будто срезана лоскутками. И так ей жутко стало, даже присела на табурет.

– Где это ты так? – спрашивает тихонько.

– Это бабушка…

Шурик опять отмахнулся, что глупости – на улице жабу нашла и упала там же. А Инна дочку стала на кухне мыть, в старой ванночке детской, а сама приглядываться начала к тому, что в доме происходит, а в ванной – особенно. И заметила, во-первых, мусор негородской стал на полу появляться, то листья, то веточки, а как-то мха кусок под раковиной нашелся. А во-вторых, как в ванную вечером сунешься, непременно случится что-нибудь. То крючок упадет, то шторка, то кусочек кафеля вдруг сам по себе отколется, то флаконы с полки посыплются, то водой ледяной или, наоборот, горячей брызнет, то свет выключится.

А раз умывалась Инна вечером, голову от раковины подняла – и увидела позади себя в зеркале старуху. Вот как себя видела явственно – так и ее. Морщинистая, глаза круглые, без ресниц, ртом беззубым ухмыляется, сама голая вся, обвисшая, и листики к телу прилипли, будто из бани только что. Инна со страху голос потеряла, рванулась от нее – и лбом в зеркало.

Примчался Шурик – жена на полу сидит, в шторку вцепилась, лицо в крови и бормочет:

– Бабка, бабка в зеркале…

Шурик, конечно, не поверил. А Инна как в себя пришла, плакать начала. Это, говорит, проклятие какое-то, что-то в доме завелось, надо к экстрасенсу идти. Шурик тоже завелся – не буду я шарлатанам деньги черте-те за что платить. Кричали, кричали, дочку разбудили, потом Шурик как гаркнет:

– Сейчас я твоей бабке задам!

Пошел в ванную, дверь захлопнул и давай там грохотать. Инна застыла, сердце в горле колотится. А Шурик ей орет:

– Нет никого, поняла!

Грохнул еще чем-то и воду включил. Инна слушает – спокойно все, только кран шумит. Успокоилась понемногу, дочку спать уложила, лоб пластырем залепила. А Шурик все моется и моется. Инне даже стыдно немного стало – устроила истерику, разозлила мужа, вот он теперь и выходить к ней не хочет. К двери подошла и постучала легонько:

– Ты там скоро?

А из-за двери голос бабий, скрипучий:

– Да погоди, обдираю только!

Жена завопила, ручку задергала, начала в дверь ломиться – и влетела со всего маху в ванную. А там пар столбом, и крови столько, будто свинью забивали – и на кафеле, и на потолке даже. А на полу Шурик лежит, стонет, и все тело в ранах, кожа клочьями сорвана, мясо видно…

«Скорую» вызвали, в больницу Шурика увезли. Фельдшер еще Инне посоветовал в психиатрическую его, как оклемается. Инна сначала понять не могла, к чему это он, а фельдшер ей показал – в ванной на трубе, где носки обычно сушили, два обрывочка Шуриковой кожи висят, расправленные аккуратно – тоже, видать, сушатся. Инна глянула – и в обморок упала.

Шурик, пока в больнице лежал, все вспомнил – и про баньку, которую бабушка ломать запретила, и про то, как словно прыгнул там ему на спину кто-то. И как бросилась на него в ванной, будь она неладна, тень костлявая, а потом все тело болью ошпарило и темно в глазах стало. Понял, что привез он что-то из Стоянова, недаром рассказывают про село всякое, и надо, значит, на место теперь вернуть.

Инна с дочкой у родителей своих отсиживалась, пока Шурика лечили. Даже душ принимать боялась – заскочит, поплещется и пулей обратно.

Выписался Шурик, в квартиру свою вернулся – а там баней пахнет, хорошо так. И листики под ногами похрустывают. Шурик сразу к холодильнику, водку достал, стопку выпил и в ванную пошел. Повернулся спиной к зеркалу, хоть и страшно очень, и глупо, зажмурился и позвал:

– Давай, ты… бабушка, отвезу, откуда взял.

Тут на него, как тогда – прыг кто-то сзади, плечи стиснул, бока сдавил. И прошло тут же.

Поехал Шурик в Стояново, в имение свое унаследованное. И сразу к баньке – а она так и стоит, дверь рядом в лопухах валяется. Встал в проеме и попросил чудище как мог вежливо, чтоб катилось оно к себе домой. И спрыгнуло с его спины, зашлепало, захихикало, обернулся Шурик – пусто в баньке. Пошел в дом, достал инструменты и дверь побыстрее на место приладил. Ухом прижался – как грохнет с той стороны. Шурик все бросил и к машине своей побыстрее. Когда обратно ехал, все притормаживал, слушал – не шебуршится ли в багажнике.

С тех пор стало у Шурика в квартире все как раньше, тихо, спокойно, только лампочки часто перегорали. А дом в Стоянове они с Инной продали – от греха подальше. И новым хозяевам, тоже городским, наказали баньку ни в коем случае не трогать, а лучше – и не открывать ее никогда. Те, конечно, посмеялись только. А что с ними и с банькой потом сталось – никто не знает.

А Стояново выстояло, снова разрослось, обзавелось даже несколькими пятиэтажками и считается теперь уже не селом, а поселком городского типа. Завод деревообрабатывающий неподалеку построили, а с другого бока свиноферма теперь. Дачников в окрестностях видимо-невидимо развелось.

Истории всякие в Стоянове тоже продолжаются. Недавно пострадавший один от стояновских чудес, профессор, даже по телевизору выступал вместе с астрологами и прочими гадалками. Рассказывал, как приехал на дачу грибы собирать, пошел в лес – и вдруг просека знакомая пропала, а сосны вокруг кольцом сомкнулись. Профессор боровики свои собрал, голову поднял и видит – фигура высоченная за деревом стоит. Было у фигуры тело длинное, мохнатое, а лицо – голое. Обычное такое лицо, деревенское, хитрое, только один глаз нормального размера, а второй – огромный, чуть не с кулак, и так и сверлит. И устремилось вдруг лицо это в небеса, фигура, и без того высоченная, расти стала, а в соснах ветер загудел.

Стал тогда профессор, заслуженный человек, одежду с себя стаскивать и наизнанку выворачивать. А в голове вдруг слова нужные всплыли – не то из детства, не то из лекции. Сел профессор на мох и забормотал:

– Лес честной, царь лесной, от меня, раба, отшатнись…

А фигура выросла до верхушек деревьев, захохотала и упала навзничь. И сосны на этом месте словно разбежались, просека появилась, а огромное тело рассыпалось по ней колокольчиками и ромашками.