Книга Записки маленького человека эпохи больших свершений - Борис Носик

— Значит, он скульптор? — спросил Русинов. — Странно.

— Чему ты удивляешься?

— Нет, ничего… — сказал Русинов. — Скульптор может быть дураком. Это дело обычное. Но вкус, черт побери, вкус… Эти китайцы в передней. Со скрипками. И со страхом в глазах. Эти плакаты. Эти страны, наводненные гипсовыми статуями вождя. Разве нужно ездить в Китай? Почитать три минуты, увидеть картинки…

Он запнулся, потому что Софи плакала.

— Ну да, — сказала она сквозь слезы, — мы все дураки. Мы кретины. Так ты считаешь?

— Женщине идет глупость, — сказал он жестко. — Но мужчина… Художник…

Он не собирался оправдываться. Разговор этот возникнет еще не раз, и надо, чтоб она знала… К тому же он не против того, чтоб держать ее в черном теле, в сознании своей неполноценности — это всегда на пользу. Всегда оправданно.

— Так что же, мы идем к моему приятелю?

— Да, милый… — Она стерла слезы, напудрилась. Они вышли на рю Лепик и прошли через строй проституток. Вчерашняя африканка в белых трусах сделала Русинову приветственный знак: «Ты уже подцепил себе, мерзавец!»

«Ого, у меня появляются связи на дне Парижа», — подумал Русинов. Потом промелькнула мысль, что он и сам не удержится здесь на поверхности.

* * *

Они шли в сторону метро. Потом Софи вдруг сошла с тротуара и отперла дверцу автомобиля. Это был маленький «ситроенчик» «де шево», «две лошади», вместительная консервная банка на тоненьких бойких колесах. Русинов еще не разбирался в автомобилях, не умел даже определять общественное положение своих знакомых по этим железным игрушкам двадцатого века. Он различал пока такие вот «де шево» и еще один, расхлябанно-железный, симпатичный, называемый «меари».

Поездка до Монпарнаса в автомобиле заняла минут десять. Потом они пятнадцать минут искали место для стоянки, расталкивали бамперами близко стоящие автомобили и, наконец, шли пешком назад к Олегову дому. И все-таки это было большое удобство — приехать на чужом автомобиле: Русинов испытывал тупую беззаботность телезрителя, которому не надо возвращаться домой после спектакля.

Олег и Шанталь были им очень рады. Русинова несколько тревожило, что он явился не один, а с Софи, но уже в передней Шанталь рассеяла его страхи: у них сегодня еще двое гостей-мужчин, так что лишняя женщина просто кстати. Олег вполголоса объяснил Русинову, что гости — его будущие работодатели, представители агентства, которое рекламирует русское оборудование. Они обещали дать ему долгожданную работу (Русинов впервые подумал, что, несмотря на перманентное опьянение, Олег может искать работу) — какие-нибудь там переводы, рефераты, обещают даже контракт на полгода.

Шанталь расстаралась, сервировав великолепный стол «а-ля рюс», что во Франции означало присутствие давно забытых Русиновым и почти исчезнувших из русского обихода продуктов питания — красной и белой рыбы, красной и черной икры и еще каких-то неведомых русских водок с иноязычными этикетками — «смирноф», «эристоф»…

Гости и хозяева энергично подняли первый, потом второй, а вскоре и третий тост. Русинов навалился на еду. Софи обольщала хозяйку (и, кажется, весьма успешно). Симпатичный молодой рекламщик слегка ухаживал за Софи и рассказывал об умопомрачительных казенных приемах в Москве. Рекламщик постарше (и пониже чином) быстро опьянел и пытался перевести разговор в сферу экономики. Ему удалось в конце концов овладеть кафедрой, и он сообщил, что привести в чувство французскую экономику смогут только коммунисты, в крайнем случае в союзе с социалистами.

— Я человек строгого экономического расчета, — сказал он. — Посмотрите на Россию. Русские отставали от Франции на четыреста лет. Сейчас они уже обогнали Францию по производству чего-то там того-то…

Русинову общими усилиями объяснили, что это «что-то» было «цельнотянутое что-то». Второе «того-то» ему никто толком не мог перевести.

— Хорошо, я что-нибудь подставлю на это место, — сказал Русинов. — Предположим, это какие-то цельнотянутые чушки… Так что, уже обогнали?

— Да! — воскликнул пожилой. — Представьте себе! Уже! И Франция не сможет наладить дешевое производство этих цельнотянутых как бы чушек, пока здесь не будет покончено с грязным капитализмом — раз, с разрухой и разгильдяйством — два, с парламентаризмом — три…

— И почем тогда выйдет каждая чушка, я имел в виду — такая, цельнотянутая? — спросил Русинов испуганно. — Во сколько обойдется человек, дней, годов, городов…

— Я вам могу подсчитать, — сказал старый, и рука его потянулась к столу, вероятно в поисках электронной счетной машинки. К облегчению Русинова, он взял яйцо, начиненное зернистой икрой, а молодой рекламщик воскликнул:

— Сколько бы она ни стоила, ясно, что капитализм должен быть разрушен.

— Да, да, — умиротворяюще сказал Олег и быстро разлил виски по стаканам. — До основанья, а затем…

Гости выпили еще раз, а Русинов молча съел русский блин с такой типично русской, валютного икрой.

Когда рекламщики вышли покурить, Олег сказал Русинову вполголоса:

— Видишь? Я уехал оттуда, потому что смеялся над их техникой. Я всегда всем говорил, что на Западе гвоздь так это же гвоздь. А теперь я буду здесь рекламировать ту технику, где гвоздь даже не гвоздь.

— Да, грустно, — сказал Русинов, начисто равнодушный к технике. — Гвозди бы делать из этих гостей, в мире бы не было… Да. И рифма, кстати, была бы интересней.

Олег хлопнул полный стакан виски и понюхал камамбер.

— Ну ты здоров… — сказал Русинов.

— Вот-вот, — сказал Олег. — Мне директор картины тоже всегда говорил. Здоров же ты, Новиков, водку жрать…

— Ты кем был на картине — осветителем?

— Звуковиком.

— Ну да…

Бывает счастливая фраза, которая для прозаика разом освещает все — и обстоятельства, и фон, и самую суть взаимоотношений, целую историю жизни. Как слово или мелодия для поэта. Как зрительный образ, какая-нибудь там белая лошадь — для художника или кинорежиссера. Такой была директорская фраза «Здоров же ты, Новиков…». Русинову сразу представилось все — съемочная группа, компания беспробудных и непрофессиональных алкашей; унизительные окрики режиссеров, оператора, директора; нищенская зарплата, сейчас же пропиваемая; плохие гостиницы и дома приезжих; идиотические фильмы; бесперспективность существования. И вот — случайное знакомство в «Метрополе», разговор на слабознаемом обеими сторонами английском, совместная поддача, экзотический роман, «амур рюс» и решение пожениться. Потом непонятное противодействие властей, только укрепившее первоначальное намерение жениха и невесты, долгая борьба и, наконец, отъезд. Шанталь была из хорошей семьи, из какого-то старинного французского рода, умничка и работяга, но что-то привело ее к этому странному браку. Может, невозможность выбрать во Франции. Чтение «Войны и мира» (она, конечно, воображала себя Марией Болконской, и вот является он, Николай). Ее симпатия к России Толстого и Гулага.