Книга Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки - Мэрилин Монро - Эндрю О'Хоган

— Мы в Agua Caliente[46], — весело сказала она. Я поставил лапки на руль и приподнялся. Мэрилин пошла по пыльной стоянке к больнице: каждый шаг давался ей словно бы через силу, и сердце мое заходилось от боли при виде ее красоты и беспредельности мира вокруг. Полагаю, она просто оставила письмо в регистратуре. На обратном пути Мэрилин то и дело останавливалась, смотрела вдаль, потом шла дальше и замирала вновь.

«Уважаемые врачи!

Ваш пациент по имени мистер Гиффорд несколько раз звонил мне домой в Лос-Анджелес и утверждал, что он мой отец. Пожалуйста, попросите этого господина воздержаться от личных звонков; если у него есть какие-либо вопросы, он может обратиться к моему адвокату, мистеру Мильтону Рудину.

С уважением,

Мэрилин Монро».

Час спустя мы приехали к Фрэнку.

— Знаешь что, детка? К черту Актерскую студию. К черту Марлона Брандо. И к черту Питера Лоуфорда. Зятек хренов! Он подлец, дешевка и мерзкий английский педик.

От злости на братьев Кеннеди, которые так подло с ним обошлись и приехали в гости не к нему, как обещали, а к Бингу Кросби, мистер Синатра толкнул тележку с хрустальными бокалами в открытые двери внутреннего дворика. Бокалы отправились на тот свет после встречи с гигантским пустынным валуном — в Ранчо-Мираж такие валуны, перемежаемые бесчисленными кактусами, разбросаны повсюду. (Пожалуй, только эта черта и объединяла Синатру с Троцким: любовь к кактусам.) Владения Фрэнка расположились на семнадцатом фервее местного гольф-клуба, из-за чего в сухом воздухе чувствовался дополнительный слой невыносимой скуки.

Если Фрэнк на кого-нибудь злился, то презирал человека целиком, без остатка.

— Лоуфорд — педик! — повторил он. — Вы знали, что мамочка наряжала его в девчачьи платья? А теперь он круче всех на Западном побережье. Шишка! Доверенное лицо Джека! Мы ему не ровня! Я тебе вот что скажу, детка: этот гад обречен.

Фрэнк расхаживал по комнате, пиная попадающиеся под ноги стулья. Он посмотрел на Мэрилин и грохнул кулаком по полированной крышке рояля.

— Мразь поганая! Дерьмо!

— Фрэнк…

— Не фрэнкай мне! Не фрэнкай, мать твою!

— Питер не стал бы…

— Стал бы. Еще как. Козел. Это он постарался. Урод вонючий.

— Послушай, Джек хотел…

— И не джекай тут! Не джекай мне, я сказал! Клянусь Богом, я кого-нибудь убью.

— Фрэнк!

— Да пошла ты! Пошли вы все. К черту Лоуфорда. К черту Пэт. К черту, б…, президента. К черту его дешевого брата, этого никчемного ублюдка. К черту их! К черту тебя. И Бинга Кросби! Президент хочет приехать в Палм-Спрингс. Что-что? К кому он хочет приехать? А мы ведь с ним дружили! И теперь он едет к Кросби! Подонки! Знаешь, мне их жаль. Мне всех вас жаль. Вы дешевки и подлые стукачи. Ты слышишь? Я тебе говорю. Питер Лоуфорд обречен. Я построил для Джека вертолетную площадку, мать твою! Если хочешь — сходи и посмотри. Вертолетную, б…, площадку специально для Джека Кеннеди!

— Он знает…

— Знает? Что он, б…, знает? Не говори мне, что он знает. Не говори, сука. Слышать не желаю. Гребаный президент. Клянусь Богом, я кого-нибудь убью. Стукач. Знаешь что? Мне всех вас жаль. Б…, я построил вертолетную площадку!

Мэрилин стояла, прикусив палец. Камердинер Джордж в белом фраке решил не лезть под горячую хозяйскую руку и тихо подметал кухню. Он уже не раз видел, как самообладание Фрэнка летит к чертям из-за братьев Кеннеди. Мне захотелось подойти к Джорджу и рассказать обо всех местах, где я побывал с нашей встречи на Наймс-роуд: о Нью-Йорке, о бесчисленных вечеринках, о людях и о поездке в Мексику. Обо всех приключениях. Мне хотелось цитировать «Братьев Карамазовых». «Может, нельзя, чтобы не было господ и слуг, — сказал бы я, если б мог, — но пусть же и я буду слугой моих слуг, таким же, какими они мне, Джордж»[47]. Я хотел сказать все это Джорджу, но он заткнул уши. Что ж, я его не виню: Фрэнк как с цепи сорвался. Я лизнул Джорджу руку, и он хмуро стиснул губы.

— Знаешь что? Вы все больные. Просто больные люди, без всякого чувства стиля. Я написал для кампании песню. Я организовал сбор средств. Деньги собирал, б…! Можно сказать, в одиночку организовал эту проклятую демократическую конвенцию. Собственноручно! Пел для них! Пригласил на вечеринку всех голливудских звезд, мать твою. Чикаго им на блюдечке подал! Боже. Бинг Кросби, республиканец чертов, чтоб он сдох!!!

Фрэнк швырнул на пол стакан с бурбоном и схватился за сердце:

— Черт, меня сейчас удар хватит. Вот вы что наделали, суки. Я умру на этом коврике, б… Что — они меня избегают? Я вдруг оказался гангстером?

Хозяйка взяла меня на руки, словно хотела защитить. На барной стойке стояла бутылка, и Мэрилин налила Фрэнку еще выпить.

— Вот держи, — сказала она, протягивая ему новый стакан. — Выпей-ка.

Он слепо, точно в каком-то трансе, принял у нее напиток.

— Кто я? Фальшивка? Полоумный актеришка, а? Светский болван какой-нибудь? Думают, я им выиграю выборы, а потом что? Можно меня с дерьмом смешать? Выбросить на помойку? В рожу мне плюнуть? Я для них посмешище, что ли? Жалкий итальяшка? Малыш Фрэнки, а? Шваль последняя?

— Никакая ты не шваль, дорогой, — ответила Мэрилин. — Они же политики, Фрэнк.

— К черту их! — заорал он, отпил из стакана и вплотную подошел к нам. — Я подарил тебе эту гребаную собаку. Я всех задаривал. В этом моя беда. Я слишком много давал. — Его пальцы, стискивавшие мои ребра, дрожали.

— Ты не другим подарки делал, а себе, — сказал я. — Благодетель, называется! Поди прочь!

Фрэнк продолжал рвать и метать, как самый обычный мужчина, насквозь испорченный мужчина. Искусству жаловаться на судьбу многие мужчины предаются с самоуничтожающим рвением. Каждое слово делает их меньше, серее, грустнее, а ведь молчание могло бы сослужить им добрую службу. Фрэнк, чтобы выразить свой гнев в полном объеме и неприглядности, ругался со всеми, кого любил и ценил. Гр-р-р-р-р.

— У твоей псины что-то с горлом. Покажи его ветеринару!

Я посмотрел ему в глаза.

— Идиот ты, Фрэнк.

— Чего он вылупился? Я тебе башку сейчас оторву, дерьмо собачье!

Я выскочил из рук хозяйки и на мгновение пожалел, что вообще уехал из Шотландии. Кто я такой, чтобы охранять несчастную актрису? И кто все эти люди, которые живут чужими жизнями на экране, но не могут разобраться в собственной? Я убежал в гостиную и сделал лужу на оранжевом гессенском ковре. Кстати, забыл сказать, что в доме Синатры все было отвратительно-оранжевым. Собаки плохо различают этот цвет, но разум Фрэнка полнился оранжевой яростью, и я прекрасно его чувствовал. Все удовольствия интерьерного дизайна могут выйти тебе боком — стоит (пусть даже мысленно) попасть вот в такое оранжевое место: стены были оранжевато-персиковые, диван оранжевато-коричневый, картины оранжевые, как душный вечер в Мадрасе, а ковер агрессивно-оранжевый, как вулканическая лава. Я чувствовал все эти оттенки нутром. Мои настроения обычно окрашены в индиго или васильковый, так что в огромных комнатах Фрэнка я едва не сошел с ума. Синатра однажды сказал, что оранжевый — цвет радости, но, судя по тому, как истерично он окружал себя этим цветом, он постоянно жил на грани нервного срыва. Фрэнк любил оранжевый и красный — цвета тревоги.