Книга Горящий рукав. Проза жизни - Валерий Попов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда он явился, я кинулся к нему не как к классику (пьесы его, честно говоря, оставили меня холодноватым) – я кинулся к нему как к автору пронзительных, ошеломляющих, переворачивающих тебя стихов и прозы самых последних лет! Надо все лучше писать, даже если жизнь все отчаяннее, и именно как раз поэтому – вот что он показал. И на тебя не должны влиять никакие награды! В последние годы они сыпались на Володина, как снег, – а он оставался абсолютно таким же, как раньше. Все ли выдерживают такую жизнь? А все ли – Володины?
А девушки опять бегут,
Пересекая свет и тьму.
Куда бегут? Зачем бегут?
Им плохо тут? Неплохо тут!
На них прохожие в обиде.
Завидуют уставшие.
"Бегите, девушки, бегите! -
Кричат им сестры старшие. -
Бегите же, пока бежится -
А не снесете головы -
Хотя бы память сохранится,
Как весело бежали вы!"
Слава – славой, но когда Володину пришла пора помирать, рядом оказался лишь один неизменный Илья Штемлер. Сколько людей толпилось возле, стоило Володину хоть куда-то прийти, но весь этот шум к делу как-то не пригодился, мгновенно развеялся, и осталась лишь видимая часть: один седой человек, скромно одетый, навещает в больнице своего друга, скромного умирающего старичка. Весь понт остался где-то там, где он ценится, а в деле был лишь Илья. Есть у нас мастера разных жанров, и любой неслабо исполнит свою партию – но все знают: если нужна конкретная помощь, требующая жертв и усилий, то с этим надо срочно обращаться к Илье, больше не к кому, к остальным бесполезно, услышишь одно: "Я рад бы, но, к сожалению!.." (дальше можно ставить любое).
Илья пришел в пустую больницу, почему-то в этот час не было никого, зашел в двухместную палату, в которой лежал один Володин (матрас на соседней койке был свернут)… Вот и я – краду у Штемлера его благие дела для своей книги, зная его добродушие…
Володин спал. Илья пошел в другую палату, женскую, и рассказал там, что за человек тут рядом лежит, скромно умирая, не угнетая никого.
Женщины заохали, захлопотали.
Каждому Илья сделал добро, в отдельности или кучно. А если приходит несчастье – звонит первый он, словно самый молодой и незанятый из всех. И вот приезжает он, "самый молодой и незанятый", почему-то единственный из всех знакомых.
Или звонит просто так:
– А книгу ты свою отослал на премию? Обязательно отправь!
– Да ну! Бесполезно!
– Отправь, отправь! Ну хочешь – я отправлю?
Рядом с добрым и всегда бодрым Ильей становится стыдно: "Чего раскис? Надо больше другим помогать – тогда и сам не развалишься!"
Илья – пример.
Что он за все это имеет? Ясную душу. Появилась ли она как следствие светлых его дел или светлые дела из-за ясной души? Расчленять не стоит, одно без другого не живет.
Что он за все это имеет? Кучу неприятностей. Смекалистые люди соображают – Штемлера можно обижать, он не огрызнется. Всякие аналитики, проверяющие на живом свои новые, но мертвые теории, сдвигают Штемлера, не соответствующего их выкладкам, во второй ряд.
Наберут своих людей и тешатся, вешая друг другу бляшки: этот – первый, этот – второй, даже близко не допуская тяжеловесов, чтоб не обрушили их помост. Через год их никто уже и не помнит – бал правит другая сволота. А Штемлер лишь благодушно улыбается: "А кто это?
Могу помочь".
Что он имеет за это все? А все имеет, что писателю нужно. Читателей, во всем мире. Героев, трогательных и живых. Когда едешь с его героем-проводником, и тот поет веселую песню, хлопая по столу, и ты уже знаешь, в отличие от проводника, что через минуту загорится щит, хочется крикнуть: "Ну какой же ты, право, братец!"
Потом опомнишься, вытрешь пот, оглядишься: ты же дома, а не в
"Поезде" едешь! Успокойся. Немного передохни. И снова его "Поезд" потащит тебя.
А мне что еще надо, имея таких друзей? Ничего мне не надо.
Вспомнишь, как Саша Кушнер шел со мной в душном Вашингтоне, где я пытался найти тенистый рай, и стойко улыбался, когда другие все сомневались и издевались. Что надо еще? Позвонишь Андрею Арьеву, услышишь его всегда бодрое: "Да-да!" – и сразу успокоишься. Все – есть.
На книжной ярмарке в Париже я метался между квартирой и гостиницей.
Сначала, когда энергичные москвичи не включили меня в забег, французская редакторша благородно поселила меня в квартире сестры.
Потом вдруг и москвичи потеснились, и место нашлось. После душного дня на ярмарке я маялся в тесном (не в пример нашему) переходе метро
– налево или направо? В гостинице я узнаю все новости, но и не появиться в квартире, столь любезно и явно не без усилий предоставленной мне, тоже неловко. В гостиницу я примчался поутру.
Ушлые друзья-москвичи уже садились в автобус.
– К президенту Франции едем! Паспорт есть?
– Нету!
Я метнулся наверх, отыскал паспорт. Сбегая с лестницы, увидал за стеклянной, из двух сходящихся половинок дверью отъезжающий зад автобуса. Прыгнул – и с глухим звоном врезался лбом в дверное стекло, которое, по идее, должно было раздвинуться фотоэлементом передо мною, – но я, видать, лбом своим скорость света опередил! Я упал, успев увидеть в отъезжающем автобусе хохочущих москвичей. С трудом поднялся и поспешил записать. Такая работа!
Перед последним абзацем этого повествования я вышел на Невский – перекусить, отдышаться, подумать: не забыл ли чего? В бистро гомонила, толкалась молодежь. Понял я, почему мне грустно – я один из нашего поколения в этой очереди стою! Другие уже достигли своего и в кругу домочадцев, окруженные почетом и уютом, мирно покушав, дремлют у камелька. Что ж мне-то выпала за судьба?
За долгую свою жизнь я переплыл гигантское Литературное Озеро, и плавание это вовсе не отняло мои силы, а, наоборот, – напитало их.
Когда куда-то бежишь, уже на пределе, или, напротив, – тоскливо и безнадежно ждешь, единственный способ поддержать себя – повторять любимые строчки. Не так уж много осталось их. И не все помогают. Тем более – в большинстве своем наша поэзия гордится своим трагизмом.
Смотришь на цветущего красавца, только что получившего престижную премию и отправляющегося вот-вот за второй, и не веришь, что ему действительно так хреново, как он нагнетает в стихах… А ты вот попробуй помочь!
Из таких остался лишь Уфлянд. Собственно, он всегда и был один, и всегда был таким. Он настолько выбивается из общей традиции, по которой принято быть трагично-надрывным, что его не замечают: он в общей очереди не стоит. Получив от природы все, он только щедро и весело делится и не требует больше ничего, а чтобы что-то еще получить, надо требовать, а он легкомысленно на это плюет. Чтобы оценить его, надо по крайней мере стоять с ним вровень – и Бродский и Довлатов обожали его. В унылой очереди традиционных поэтов, напоминающих телеграфные столбы, Володя Уфлянд стоит, как яркий подсолнух, – как бы ниже их ростом, но ярче всех.
