Книга Приглашенная - Юрий Милославский

Куратор отложил читалку и осмотрел свой содержимый в некотором беспорядке стол. Найдя на нем нужный ему листок, он, не отрывая от него взгляда, прочел следующее (немедленно по прочтении листок был передан мне). Привожу из него дословно несколько любопытных абзацев: «/…/ Основателям Фонда близка философия Айн Рэнд. Вместе с ней мы полагаем, что группа как таковая не имеет прав. Человек не может ни приобрести новые права, присоединившись к группе, ни потерять права, которые он имел до этого. /…/ Принцип индивидуальных прав – это единственный моральный фундамент всех групп и ассоциаций. /…/ Любая группа, которая не признает этот принцип, является не ассоциацией, а толпой или бандой. /…/ Мы нисколько не отрицаем полезности традиционного направления работы правозащитных организаций. Наши общие с ними принципы заключаются прежде всего в создании инновационной модели человеческого общежития (социума), что не представляется возможным без прогрессирующей реализации прав человека. Нам необходимо реструктуриализировать наши методы защиты прав человека до уровня постиндустриальной экономики знания. Такие же задачи, но, конечно, в своей области ставит перед собою “Прометеевский Фонд”».

В баре персональный куратор почти исключительно перешел на английский; к русскому же языку в этом разговоре он обращался всякий раз, когда желал обратить мое внимание на что-либо, в особенности этого внимания заслуживающее. Подчеркну: куратор был и оставался совершенно трезв и, очевидно, не намеревался подпоить меня. Он лишь показывал, что ему скрывать нечего, да и у меня нет причин отгораживаться, ибо мы с ним вышли за пределы всех мыслимых недомолвок. Уже после первой дозы некоего изысканного шотландского виски – это был, скорее всего, Glenlivet, но, очевидно, из ряда вон выходящий: по поводу правильности его хранения и надежности поставщика куратор вполголоса, сохраняя при этом подчеркнуто скептическую мину, совещался с ответственным за напитки, – итак, приняв по первой, мне предложили вторую – выпить на «ты».

– /…/ Патриция просила, чтобы я с тобой подружился. Она еще ни о ком так не говорила… Она тебе очень сопереживает. Ты по возрасту годишься мне в старшие братья, даже в отцы; но я бы и сам охотно… стал твоим другом, даже если бы Патриция ничего мне не сказала. Когда ко мне пришли записи, связанные с твоим ходатайством, я ее лучше понял. И тебя, Ник. Ты не боишься своего, так сказать, прошлого и даже не считаешь его прошлым. У нас – ты же знаешь – люди опасаются настоящего, делают всё, чтобы обезопасить себя от будущего, но страшатся до паники – как раз прошлого. Своего прошлого. И вообще прошлого. Отсюда все эти е…ные поговорки насчет того, что, мол, прошлое надо уметь забывать, боязнь своих старых домов, своих старых вещей, всего, что не новое . На этом все построено – ну ты сам знаешь… Комплимент куратора был, несомненно, очень лестным, но правда состояла в том, что я-то находился в довольно выгодных условиях. Ведь «прошлое» – т. е. собирательное название основного набора элементов, из которых только и состоит человек, – подвергается постоянному, весьма интенсивному кислотному воздействию окружающей нас среды «настоящего». Чем это «настоящее» нейтральней по отношению к погруженному в него «прошлому» человеку, тем легче последнему уцелеть. Мне удалось покинуть свое исконное «настоящее», к разъедающему воздействию которого мы в особенности чувствительны. Поэтому разъедание «настоящим» в моем случае было минимальным. Я находился в нейтральной, практически безразличной к моему составу среде. В ней не болело, не страдало, не разрушалось, не погибало (иначе говоря, не изменялось, не разлагалось, т. е. не превращалось в «настоящее», а затем в «будущее») ничего, что было бы для меня существенно, ко мне прикосновенно, а значит – могло послужить катализатором опасной реакции с моим участием.

Куратор принялся рассказывать о своей семье, называя при этом отца и братьев «тупыми скотами», а мать – «дурой». По его словам, они вовсе не были настолько уж скверными людьми; но его с самого детства приводила в бешенство (и/или нагоняла тоску) их унылая приземленность. Русскому это понять сложно; у вас даже нет подходящих слов для подобного состояния, качества личности. Дубина стоеросовая? Мудила? Я предложил куратору известное мне чуть ли не со второго класса средней школы местное словечко « притыренный ». Выслушав мои пояснения, он безнадежно отмахнулся: нет, это всё не то – такими могут быть очень сообразительные и ловкие люди. И у нас тоже нет ничего подходящего в словаре; но по причинам прямо противоположным: у нас – потому что мы почти все такие , а у вас – потому что таких совсем мало. Каких таких ? А вот таких ! У вас психологически необычайно богатая, многосложная ткань жизни – и я тоже всегда мечтал быть богатым и сложным, но не знал, как этого добиться. И ум здесь ни при чем, среди вас дураков, кажется, еще больше, чем у нас. Это вопрос… интенсивности и основной направленности чувств. Вот ты, как почти всякий настоящий русский, способен на… высокие чувства. Но! Не считай и меня дураком! Я в состоянии понять, что «высокие» – не означает обязательно «возвышенные», «хорошие и добрые», – они могут быть – и обычно бывают! – невероятно грязными и подлыми, но почти никогда – «низкими», идущими параллельно почве, такими, как в большинстве случаев у нас. Это здорово! И этому я завидую. Но только из-за своего чрезмерного психологического богатства вы и проиграли нам третью мировую – психологическую! – войну, и это – непоправимо. Вы не справитесь с нами, Ник. У вас все еще есть слишком много незащищенных мест, куда вас можно бить, за что прихватить. А мы психологически устроены иначе, и потому вы ни за что не сможете до нас добраться. У нас некуда добираться , Ник. Мы как беспилотник, понимаешь? Нас, конечно, можно сбить, разбомбить, забросать ракетами, но для вас никакие силовые действия сейчас не осуществимы.

Пожалуй, он был в чем-то прав. Но, как уже знает читатель этих заметок, сам я отродясь не бывал слишком склонен к т. н. застольным беседам, да еще какого-то непомерно политического свойства. И, если бы не владеющая мной уверенность, что куратору известна эта моя неприязнь, я давно обратился бы к нему с просьбой – распрощаться и перенести все дальнейшее на новую нашу встречу. Но от меня, как видно, ждали дружеского терпения и внимания, и я был готов проявить их в любой доступной мне форме. Меня начиная с детского сада учили быть другом своих друзей. Притом же Майк был университетским великобританским человеком и, возможно, привык то и дело черпать аргументы для своих построений именно в замысловатых отвлеченностях.

– …Поэтому наш Фонд помогает сегодняшним носителям высоких чувств , – в очередной раз подмигнул мне куратор. – Результаты наших исследований предоставляют им уникальную возможность воспользоваться наиболее попранным человеческим правом – как в случаях, подобных твоему. От нас потребовались колоссальные усилия, чтобы этого достичь.

Я счел своим долгом поинтересоваться, в чем же состояли главные трудности, которые довелось испытать Фонду в его постоянных трудах. Куратор пояснил, что трудности эти носят неустранимый характер. Их невозможно преодолеть, но допустимо учесть.

По его словам получалось, что – я излагаю в самых общих чертах – положение таково. Специалисты Фонда смогли экспериментально подтвердить, что в мире на всех уровнях постоянно действует внешняя корректирующая система, расположенная, условно говоря, по периметру всякого мало-мальски значительного явления, на его крайней границе. Изменять и подчинять Силы Природы, в том числе и природы собственной, мы можем исключительно внутри этой границы. Как только наши поступки грозят нарушить пограничную линию или даже слишком приближаются к ней, система включается – и проводит необходимую корректировку, причем проводит ее с чрезвычайной осторожностью, латентно, не давая себя заметить, но всегда с непреодолимой силой, исключающей какую-либо возможность противостоять ей. Беда в том, что мы не знаем, где в точности пролегает эта граница. О самом ее существовании мы можем судить лишь aposteriori – по действиям корректирующей системы. Но их-то надо еще распознать. И наибольшая трудность заключается в том, что эта граница не является неподвижной. Она «мерцает»; ее линия непостоянна, т. е. она перемещается. И уловить порядок этих перемещений мы также еще не можем. Но «Прометеевский Фонд» в своей работе всегда учитывает существование глобальной корректировки человеческих действий. И не только действий.

– Вот, например, с пищей, которую мы едим, да? Это даже дико подумать, Николай! – Я взял на заметку, что русский язык персонального куратора, предмет особой его гордости, вовсе не был столь безупречно нейтрален, как ему это, скорее всего, представлялось. Некогда встреченные им в Москве отчасти простоватые, но, вероятно, хорошенькие особы (манера русской речи куратора была выражено дамской) наложили характерный отпечаток и на его словарь, и на его интонации. – Уже довольно давно как не очень большой секрет, и все, конечно, знают, что с едой нехорошо. Но как нехорошо? Фонд сразу получил настоящие результаты, если уж это ему понадобилось. 75–80 % того, чем нас кормят, вообще смертельный яд. Не, как говорят, «вредно», а действительно ядовито. И это не какие-то примитивные продукты из супермаркетов и KFC – а ваши KFC страшнее любого Big Mack’a, – а в целом; даже дорогая провизия, более-менее равномерно, – вся! Почти все люди должны были уже давно сдохнуть от опухолей во всех органах, ослепнуть, получить кровоизлияния в мозг; у них должны были отказать печень, почки, желудок, сосуды, железы – или им надо не жрать ничего и сдохнуть от голода. И это объективные исследования продуктов питания, Николай. По всей земле.