Книга Жизнь Магомета - Вашингтон Ирвинг

Мы отнюдь не считаем Магомета грубым и нечестивым обманщиком, каким многие рисуют его; но точно так же мы не можем признать справедливость мнения, в силу которого приписывают ему широкие замыслы и глубоко обдуманные планы всеобщего завоевания. Он, бесспорно, был человек гениальный, обладавший сильной творческой фантазией, но нам кажется, что он в значительной степени действовал под влиянием минутных порывов и очень сильно подчинялся обстоятельствам. Его планы возникали по мере его успехов, а не наоборот: не успехи его являлись результатом его планов. Ему было сорок лет, когда он впервые возвестил свое учение. Затем он медлил год за годом, не проповедуя его никому, кроме членов своей семьи. Когда он бежал из Мекки, прошло уже тринадцать лет со времени возвещения его миссии, и из богатого купца он превратился в разоренного изгнанника. Явившись в Медину, он и не мечтал об ожидавшей его мирской власти, а единственно желал только построить скромную мечеть, где мог бы проповедовать, и надеялся, что ему безнаказанно позволят это делать. Когда власть внезапно очутилась в его руках, он некоторое время пользовался ею для жалких набегов и местных раздоров. Его военные планы разрастались вместе с увеличением его средств, но их отнюдь нельзя считать искусными, а часто даже и успешными. Они не отличаются ни смелостью замысла, ни определенностью исполнения, но часто изменяются сообразно с мнениями воинственных вождей, приближенных к нему, а иногда даже и с внушениями людей ограниченных, нередко ложно направлявших его. Если бы он действительно с самого начала лелеял мысль соединить все разрозненные и враждующие племена Аравии в одну нацию с помощью «братства веры» с целью выполнения плана внешнего завоевания, он был бы одним из первых военных гениев; но мысль о широких завоеваниях, по-видимому, возникла у него впоследствии, как результат его успеха. С того момента как он возвестил «религию меча» и вызвал в хищных арабах страсть к внешним грабежам, с этого момента он ринулся на путь завоеваний, который с непреодолимой стремительностью увлекал его все дальше и дальше. Фанатическое рвение, внушенное им своим последователям, значительно больше содействовало успеху, чем его военные знания; вера в его учение о предопределении вызывала победы, вопреки всевозможным военным расчетам. При его первых нерешительных шагах в роли пророка он встретил поддержку в искусных советах своего ученого оракула Бараки, а в деле завоеваний он имел при себе Омара, Халида и других пылких воинов, которые толкали его и помогали ему направлять грозную силу, пробужденную им к деятельности. И однако же при всей их помощи ему приходилось иногда ссылаться на свою сверхъестественную силу пророка, и при этом, может быть, прибегать и к обману, оправдывая себя тем, что этим средством достигается благочестивая цель.

Его военные победы не породили в нем ни гордости, ни тщеславия, как это неизбежно случилось бы, если бы он руководился эгоистическими целями. В период своего величайшего могущества он сохранил ту же простоту манер и внешности, как и в дни, когда ему приходилось испытывать всевозможные превратности судьбы. Он чуждался царских почестей, ему не нравилось даже, когда, входя к нему, кто-нибудь выражал необычайные знаки уважения. Если он и жаждал всемирного господства, то господства веры; что же касается временной власти, возраставшей в его руках, то он пользовался ею без всякого тщеславия и не употребил ни малейшего усилия, чтоб сделать ее наследственной в своей семье.

Богатства, сыпавшиеся на него в виде военной дани и добычи, употреблялись на дела, содействовавшие победе веры, и на помощь бедным его последователям, причем часто его личная касса бывала истощена до последней монеты. Омар ибн ал-Харет утверждает, что у Магомета после смерти не осталось ни одного золотого динария, ни одной серебряной драхмы, ни одного раба или рабыни, а только его седой мул Далдал, его оружие и земля, которые он завещал своим женам, детям и бедным. «Аллах, — говорит один арабский писатель, — предоставил ему ключи от всех богатств земных, но он отказался принять их».

Это полное самоотречение в связи с его видимой набожностью, пролегающее через все разнообразные фазы даже того периода его жизни, когда судьба благоприятствовала ему, затрудняло правильную оценку характера Магомета. Сколько бы земной примеси ни обнаруживалось в нем после того, как мирская власть досталась ему в руки, ранние влечения его духа всегда сказывались и возносили его над всем земным. Молитва, эта жизненная религиозная обязанность, предписываемая исламом, и это вернейшее средство хранить чистоту души, была строго соблюдаема Магометом. Упование на Бога служило утешением и поддержкой ему во дни невзгод и испытаний. На благость Божию, как уверяют, он возлагал все свои надежды достигнуть небесного блаженства. Аиша передает, что однажды она спросила его: «О пророк, разве никто не входит в рай, как только по милосердию Божию?» — «Никто, никто, никто», — отвечал он, повторяя эти слова задумчиво и с особенным ударением. «А ты, пророк, неужели и ты войдешь в рай, только если Бог смилуется над тобой?» Тогда Магомет, положив себе руку на голову, с особенной торжественностью произнес три раза: «И я не войду в рай, если Бог не осенит меня Своим милосердием!»

Когда Магомет неотступно оставался при смертном одре своего ребенка, своего сына Ибрагима, при самом сильном огорчении, покорность воле Божией сказывалась во всем, и надежда на то, что он сам скоро свидится с сыном в раю, служила ему утешением. Провожая его останки, он перед страшным зрелищем могилы призывал его дух твердо держаться основ правоверия, веры в единого Бога и в его миссию как пророка. Даже последние минуты жизни Магомета, когда никакие мирские заботы не могли уже руководить им и побуждать его к дальнейшему обману, дышали тем же религиозным благочестием и той же верой его в свое апостольское посланничество.

Последние слова, дрожавшие в его устах, выражали надежду скоро войти в блаженную обитель пророков, предшествовавших ему.

Трудно примирить такое постоянное пламенное благочестие с упорной системой богохульства и самозванства, как и согласовать чистые, возвышенные и полные милосердия наставления, встречающиеся в Коране, с душою, искушаемой неблагородными страстями и преданной низким, земным интересам. И нам кажется, что удовлетворительно разрешить загадочность его характера и поступков можно, только предположив, что умственные галлюцинации, поразившие его восторженный дух в период религиозных экстазов в пещере горы Хира, продолжали более или менее сильно ослеплять его до самого конца земного поприща, и что он и умер с ложной уверенностью в своей пророческой миссии.