Книга Будущий год - Владимир Микушевич

Через несколько дней ситуация в Мочаловке приобрела взрывоопасный характер. Немногочисленные, но радикально настроенные экологи столкнулись у проходной Экспериментального завода с толпой фанатичных сторонников «Лили», которым без нее в ближайшем будущем грозила безработица. Экологи несли плакаты с надписью: «Отстоим родные липы от Лилит, демона ночей». Их противники шли на них с плакатами: «„Лили“ спасет Россию». Даже не обошлось без потасовок Экологи вынуждены были отступить, но они не сдавались. Однако энергетики определенно брали верх. Чуть ли не все газеты вышли под шапкою: «Лили спасет Россию». Лили объединила консерваторов и либералов, партократов и демократов, космополитов и патриотов.

В газетах самых разных направлений появлялись статьи, посвященные Викентию Константиновичу. Подготавливалось собрание его научных трудов в пяти томах. Со дня на день должна была выйти в свет его краткая биография.

Интересно, что экологи тоже прикрывались авторитетом Викентия Константиновича. Утверждали, что в конце жизни он понял опасность «Лили» и уже писал статью, предостерегающую от ее дьявольского соблазна. Намекали на то, что Викентий Константинович умер при загадочных обстоятельствах. Да и не была ли вообще его смерть самоубийством? Или его устранили силы, заинтересованные в отравлении родной земли? Поговаривали, наконец, что Викентий Константинович жив, а вместо него был кремирован его ученик, смертельно обожженный при испытаниях «Лили» Викентий Константинович будто бы скрывается в одном из отдаленных монастырей и заявит о себе в свое время.

Между тем в газетах появлялись все новые высказывания Викентия Константиновича. Викентий Константинович пропагандировал свое детище и предостерегал от него. В тесном кругу посвященных продолжали рассказывать о телефонных звонках и разговорах с Викеитием Константиновичем. Его звонки, очевидно, не прекращались. Круг посвященных быстро расширялся. Викентий Константинович звонил уже и совершенно незнакомым, но влиятельным деятелям, то пропагандируя «Лили», то предостерегая от нее. Популярность «Лили» только возрастала, впрочем, от его предостережений. Постепенно «Лили» приобрела живописно-иконографический облик. Ее изображали в виде ангелоподобного существа с привлекательным женским личиком. Глядя на это личико, многие силились вспомнить, кого же она все-таки напоминает, и, не вспомнив, думали про себя, что они где-то встречали подобную женщину, по крайней мере, по телевизору видели.

Виктор Артемьевич не сомневался, впрочем, что «Лили» похожа на Любовь Платоновну. На кого же и быть ей похожей? Любовь Платоновна, действительно, оказалась незаменимой сотрудницей. Она составляла поистине неотразимые рекламные проспекты, посвященные «Лили». В ответ начинали поступать доллары, причем в непредвиденном изобилии. Любовь Платоновна с таинственным шармом принимала иностранных бизнесменов, называвших ее мисс «Лили», несмотря на ее бальзаковский возраст.

Однажды в кабинете Виктора Артемьевича снова зазвонил телефон. Виктор Артемьевич взял трубку и уже без особого волнения услышал голос Викентия Константиновича.

— А я, батенька, был о вас более высокого мнения, — огорошил его невидимый собеседник.

— Помилуйте, Викентий Константинович, я же из кожи вон лезу. Завод в Мочаловке, считайте, уже переоборудован под вашу «Лили» и, кстати сказать, в основном за счет иностранных инвесторов.

— Дачу-то новую где купили?

— Под Новым Иерусалимом.

— Вот и хорошо. Теперь пора подумать о хозяйке.

— Да я с дочкой замужней живу, Викентий Константинович.

— Живете? Звучит двусмысленно. Нет, нам с вами в наши годы при нашем социальном положении нельзя без молодой интеллигентной жены. Запомните: для преуспевающего бизнесмена жена — зеркало успеха.

— Да куда уж мне, Викентий Константинович! Поздно, вроде.

— Ничего не поздно. Я думал, вы сами догадаетесь, на ком вам жениться. Любовь Платоновна чем не невеста?

— Любовь Платоновна! А вы-то как же?

— Обо мне не беспокойтесь. Предоставьте мне беспокоиться о вас. Завтра вечерком купите цветы, бутылку легкого сухого вина и навестите ее.

Виктор Артемьевич не посмел ослушаться. На другой день вечером он сидел напротив Любови Платоновны в просторной квартире покойного академика. «А и вправду недурна, — думал он то ли о хозяйке, то ли о квартире.

— Только черт ее знает, о чем с ней разговаривать? Все о той же „Лили“, что ли». И вдруг его прорвало.

— Любовь Платоновна, а вам он часто звонит? — спросил Виктор Артемьевич ни к селу ни к городу.

— Нет, мне он никогда не звонит, — возмущенно вскинулась она. — Он все мои дела устраивает Он звонит в спецшколу, чтобы сына туда приняли, звонит в поликлинику насчет диспансеризации, в чистку звонит, а мне… нет, никогда.

— Любовь Платоновна, — с некоторым облегчением продолжал Виктор Артемьевич. — Извините, конечно, если я некстати, а что если вам выйти замуж за меня? Одиночество так тягостно в нашем…, в вашем возрасте.

Она потупилась, потом подняла на него глаза и как бы машинально повторила:

— Нет, никогда, — и как бы спохватившись, добавила, — благодарю вас, нет, никогда!

Спускаясь, на лифте, Виктор Артемьевич не без горечи, но и не без облегчения думал, что, слава Богу, она отказала ему. Садясь в машину, он вздрогнул: а что он скажет… что ему скажет на это Викентий Константинович?

Любовь сегодня

Дачная комната. За открытым окном угадывается сад. Лучи заходящего солнца играют на бревенчатой стене. Женщина смотрит на часы, всплескивает руками.

Женщина

Ясно, ясно, ясно, ясненько! Семь часов, ведь это уже не шесть часов вечера после войны, это семь часов! Семь часов перед войной? Какая война, что ты, дурочка! Если уже семь часов, свою войну ты безнадежно проиграла. Но ведь моя война — это любовь, а не война… Хороша любовь! Тоже мне нашлась дитя-цветок, великовозрастная хиппи… Хиппи… хипес… хипеж… Похоже на предсмертный хрип, не правда ли? Ну уж, прямо, предсмертный хрип! От этого еще никто не умирал, дорогая моя! А отчего же умирают, если не от этого? Великовозрастный цветок! Ты посмотри на себя в зеркало! (Смотрит в зрительный зал.) Что, хороша? Хоть бы потрудилась напудриться!

Немудрено, что он бежит от тебя, как черт от ладана! Никакой ладан не поможет, когда ладу нет. Как ладу нет? Всё как на ладони! Ты помнишь, как Вера гадала тебе по руке? Вот она, линия верной любви! А часы у тебя верные? (Смотрит на часы.) Десять минут восьмого, вернее некуда! Ладушки, ладушки, где были? У бабушки! Жаль, вот за бабушкой-то далеко идти… Бабушка Забавушка и собачка Бум… Действительно, бум, демографический бум, полиграфический бум, экономический бум. Бум — то есть, БАМ! Что же, мне теперь на БАМ ехать, если меня сократили? А ведь похоже на то, поэтому он и не возвращается. Кому я нужна, сокращенная? ЛИ, ЛИ, ЛИ… мои инициалы. Ля-ля-ля, ли-ли-ли… Лиля, лилия, но я что угодно, только не лилия, и уже во всяком случае не роза. Нет, я не роза, я проза, прозрачная проза разрыва. Итак, это разрыв? Что ты мелешь, почему разрыв? Да у тебя просто часы спешат. Надо проверить часы! (Включает транзистор, слышатся сигналы «Маяка».) Да, точно! «Если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера…» Вечера, вечера… А что может быть ужаснее вечеров? Утром сломя голову бежишь на работу. На работе расчеты, зачеты, учеты, наконец, просто сведение счетов. Хорошего мало, но это еще ничего. На ночь принимаешь таблетки, одну, другую, скажем, третью, хотя это противопоказано, но, в конце концов, все-таки засыпаешь… А вот вечера, вечера! Вечера на Рижском взморье, на Черноморском побережье, и, наконец, подмосковные вечера. Именно по вечерам всегда случалось это! ЧТО — это? Сама знаешь, голубушка, ли-ли-ли, ля-ля-ля! Дай мне, зеркало, ответ, хороша я или нет? (Смотрит в зрительный зал.) Как будто еще не дурна. Подруги уверяют меня, что я даже похорошела, что мне это к лицу. Это… Кстати, лучше бы им не знать об этом; да, может быть, этого еще и не будет, просто часы у меня спешат. Нет, не спешат, я только что проверяла их. Значит, разрыв? А что такое разрыв? Обязательно ли это взрыв? Взрыв навзрыд… (Всхлипывает, судорожно вытирает глаза.) Этого еще не доставало. Москва слезам не верит. А чему верит Москва? Анкетам? Справкам? Характеристикам? Характеристика — заочное харакири. А если бы и вправду выпустить мои внутренности, то есть, мой внутренний мир, хотела я сказать. По крайней мере, я бы убедилась, что там такое завязалось. Разрыв, раскопки… Неизвестно еще, до чего докопаешься. Лучше под замком, на запоре, но на всякий запор найдется разрыв-трава. А ведь разрыв-траву ищут в сегодняшнюю ночь. Сегодня ночью цветет папоротник. Мы же и условились идти сегодня ночью смотреть, как цветет папоротник. Наверное, уже пора! Пора не пора, я иду со двора. Легко сказать, идешь, а куда? На электричку? Тогда уж лучше под электричку. Электричка-сестричка, а ты, милая моя, истеричка! Конечно, истеричка, пока еще истеричка, это моя профессия. Я же младший научный сотрудник института синтетического топлива, сокращенно, истеричка. Вот тебя и сократят, ли-ли-ли-ля-ля-ля. Что, достукалась, Лёлечка, Лялечка, Лилечка! Тебя ведь называли и так, и сяк, и эдак. А ты сама-то знаешь, как тебя зовут? Сама-то ты знаешь, кто ты такая? (Смотрит в несуществующее зеркало зрительного зала.) Папа звал «Лёля», мама звала «Ляля», а в коллективе я стала «Лиля», по-модному. Мода — не мед, а без моды ты морда! Папа, папа, папоротник… Нет, папоротнику еще рано цвести, да и вообще, еще рано. Слушай, из-за чего ты, собственно, на стенку лезешь? Ведь рано, рано… Еще восьми часов нет. Сама подумай, что, собственно, случилось. Ну, задержался он чуть-чуть, ну, зашел выпить кофе, может быть, у него совещание. Он же ведущий научный сотрудник, в конце концов. Возьми себя, наконец, в руки, Лёля-Ляля-Лиля. Из-за чего весь сыр-бор разгорелся? Ну, прибежала утром сторожиха из конторы ДСК, ну, сказала: «Вам звонили с работы, просят срочно позвонить…» Может быть, все дело в этом «срочно», когда я слышу «срочно», я уже чувствую: я сокращенная истеричка. А он пошел, позвонил и говорит: это Нора просит меня приехать в лабораторию, сюрпризы с экспериментом. Я даже спросить не догадалась, какой там эксперимент: экономический или синтетический. А он еще такой внимательный, спрашивает: ничего тебе побыть одной в твоем положении, а то я попрошу тетю Глашу тебя навещать. Я возьми да и скажи: ничего, обойдусь, пока еще не пора, только ты скорей возвращайся. Тут он как-то и оживился и кинулся машину заводить. Я вышла проводить его, а он уже во дворе спрашивает: «Ты одна не соскучишься? А то послушай проигрыватель». И добавил: «Честно говоря, я всегда беспокоюсь, когда ты остаешься одна. Никак не могу привыкнуть к тому, что ты говоришь сама с собой». А я: «Можно бы и привыкнуть. Это у меня с детства игра такая. Считай, что я несостоявшаяся актриса и декламирую вслух». Ну, завел он мотор, сидит уже за рулем, а меня как будто дернуло: «Ты сегодня-то… вернешься? Мы смотреть собирались, как папоротник цветет!» А он усмехнулся (не люблю я, признаться, этой его усмешки): «Разумеется, вернусь, куда я денусь? Никуда твой папоротник от нас не уйдет. В котором часу он зацветает? Ты же знаешь, я пунктуальный». Я говорю: «Папоротник зацветет в полночь». А он: «Ну уж до тех-то пор я приеду. Улажу дела и приеду. Кстати, твоим делом тоже займусь». Крутанул руль и уехал. А я, как дура, смотрю вслед «Жигулю», не вернется ли. Знает ведь, что меня нельзя оставлять одну в моем положении. Да черт с ними, со всеми делами. Не проживем, что ли? Он же мировая величина. Вот возьмет и вернется. Там за мостом, где пост ГАИ, так хорошо разворачиваться. И через двадцать минут он был бы здесь. Но прошло двадцать минут, прошло полчаса, прошло сорок минут. Интересно, сколько времени сейчас прошло? (Смотрит на часы.) Нет, все-таки часы врут. (Включает транзистор, слышатся позывные «Маяка») Ах, эти «Подмосковные вечера», они мне с детства осточертели. Еще Ван Клиберн повадился их играть. Итак, прошел час, а он не вернулся, и я решила поиграть. Когда я одна, я всегда играю… в большую семью. (Смотрит в несуществующее зеркало.) И тогда меня навестила ты, моя дорогая Секундочка. И на том спасибо. Ведь, кроме тебя, у меня никого нет на свете. Абсолютно никого. Здравствуй, доченька! Хорошо, что ты не забываешь свою маму. У тебя все в порядке? Как отметки? Дай мне посмотреть твой дневник (раскрывает несуществующий дневник и смотрит в пустоту.). Так! Русский язык «пять», английский язык «пять», математика «четыре», а химия… химия у тебя хромает. Представь себе, и у меня было точно так же. Поэтому-то я теперь и химик. Младший научный сотрудник института синтетического топлива. Сокращенно: «истеричка». Да, твоя мама — истеричка, и, очень может быть, уже сокращенная истеричка. Ты понимаешь, доченька, что значит сокращение штатов? Вы проходили по истории, кто такой Сократ? Это был греческий философ. Он жил и учил в Афинах, а начальству не нравилось, как он жил и учил, и тогда Сократа сократили. Я не Сократ, но меня тоже вот-вот сократят. Твой… почему твой, он не твой, а мой, впрочем, неизвестно, мой ли… Так вот он поехал улаживать мое дело, чтобы меня не сократили, а я предпочла бы, чтобы он вернулся. Пусть меня сократят, лишь бы он вернулся… Вырастешь большая, доченька, поймешь. Но я боюсь… Я боюсь, он не вернется, если меня сократят. Сокращение: я минус я, и этого не миновать, Лёля-Ляля-Лиля! Что ты смотришь на меня, моя Лолита? Неужели… Неужели я права? И у тебя свои проблемы. Что ж, ты хорошо сделала, что пришла прямо ко мне. Я тоже пришла к маме и сказала: «Мама, у меня будет ребенок…» А моя мама всплеснула руками, вот так (Всплескивает руками, как в начале действия.), села и молча заплакала. Ты видишь, доченька, я, по крайней мере, не плачу… (Вытирает глаза.) О чем тут плакать? Радоваться надо, когда у тебя ребенок. Все будут рады за тебя, и все тебе помогут. В любом учреждении перед тобой откроются все двери, На работе пойдут тебе навстречу. Смешное слово «навстречу», как будто на встречу Нового года. Но разве ребенок — не Новый год? Это же новая эра! С чего началась новая эра? С Рождества! Посмотри, как я похорошела. А ты, мама, все еще сидишь и плачешь. О чем ты плачешь? Я же так счастлива. Все подруги будут мне завидовать. Подумать только, ребенок! В моем-то возрасте! Или ты плачешь о моей девичьей чести? Да, представь себе, доченька, наверное, так оно и было. Моя мама была так старомодна… Говорят, я тоже старомодная, но ведь не настолько же… Ты видишь, я уже почти не плачу. Это у меня просто глаза на мокром месте. Ты должна понять: я просто растрогана. Знаешь, Секундочка моя, я все-таки была на годик постарше тебя. А ты молодец, ты даже нисколько не смущаешься, настоящая современная десятиклассница, А я-то стояла перед мамой, как в воду опущенная. Я первокурсница, и уже, и уже… Уже выуживаю свои секунды. Я же вижу: маме хочется спросить, когда свадьба, а что я ей скажу? Он ведь сам ничего не знает, он в армии служит. Он в институт не поступил, а я, дурочка, поступила на эту самую химию, будь она трижды проклята! Нет, нет, упаси Боже, доченька, я не тебя проклинаю, я проклинаю химию, всю мою жизнь она меня мучила. А все от того, что папа — химик. Менделеев, небось, тоже химик был, не папе моему чета, а дочка у него актриса, пусть плохонькая, зато жена Блока, прекрасная дама. Говоря теоретически, я тогда тоже уже была дама, хотя и не прекрасная. Ведь женщины делятся на дам и не дам… Посмела бы я это сказать моей маме! А тебе вот говорю. Мы же с тобой в одном положении. Хорошо, когда мать и дочь — подруги, по крайней мере, ни одна из них не одинока. У тебя будет дочка, а у меня и дочка, и внучка, и правнучка, и так далее… Я же родоначальница, праматерь в переводе того же Блока. Дочки-матери — любимая игра кисейных барышень! А ты, мама, все еще плачешь… Теперь-то я хорошо понимаю, о чем ты плачешь. Я раньше думала: о моей девичьей чести. Тесть любит честь, а зять любит взять. Хорошие были времена, когда так говорили. Вот и ностальгическая нотка, она теперь в моде. А мы провожали нашего Сержа в армию. Еще подшучивали над ним: Серж-сержант. «Даже к финским скалам бурым обращаюсь с каламбуром». Не могу сказать, что этот Серж особенно ухаживал именно за мной. Просто он был обаятельный мальчик. Стихи писал, знаешь ли: