Книга Метеоры - Мишель Турнье

В его случае эта форма, разумеется, оказалась хрупкой и длилась лишь на протяжении их поездки в Италию. Едва они вернулись в Звенящие Камни, Мария-Барбара объявила о своей беременности и не переставала пребывать в этом состоянии следующие одиннадцать лет. И как отдалилась, как забылась юная пара, их чистая сестринско-братская любовь, увиденная на арене Вероны сентябрьским вечером 1920 года!

Эти бесконечные беременности шли друг за другом чередой до 1931 года, года рождения близнецов Жана и Поля. По странному капризу природы Мария-Барбара больше не зачинала после рождения близнецов. Никто не мог опровергнуть его тайного подозрения, что ее, по ошибке, во время родов подвергли стерилизации при анестезии, необходимой при родах.

Сейчас, в радиоактивных парах своей ванны, Эдуарду нравилось в мыслях сближать близнецов и любовников из Вероны. Мария-Барбара и он сам пренебрегли — из-за явного отсутствия призванности — приглашением к абсолютному, а ведь оно было им сделано в тот вечер через музыку Берлиоза. Можно ли предположить, что они загладили свой промах, произведя на свет через одиннадцать лет этих детей? Тогда как сами они жили ниже веронского идеала, близнецы, казалось, пошли даже дальше, образовав буквально братскую чету, до такой степени чистую и оригинальную, что теперь Ромео и Джульетта на их фоне казались не такими подлинными.

Даже в мелочах сходство этих двух пар обогащалось и окружало себя тайной. Эдуард был поражен, как и все, кто близко знакомились с Жаном и Полем, эолийским, их собственным, тайным языком, с помощью которого они секретно общались друг с другом, в то же время беседуя на абсолютно несекретном языке со своими близкими. И он вспомнил сейчас, что в «Ромео и Джульетте» Берлиоза внешние события драмы находят отражение в хорах, выражены человеческими словами, тогда как скрытые чувства обрученных воплощаются только в инструментальной музыке. Так, в третьей части, нежный диалог Ромео и Джульетты целиком состоит из адажио, попеременно исполняемом струнными и деревянными духовыми.

Чем больше он размышлял об этом, тем яснее становилась схожесть эолийского с музыкой без слов, с тайной музыкой, приспособленной к одному жизненному ритму, понятной только братьям-близнецам, в которой другие не понимали ни звука, для них непостижимым оставался этот словарь, этот синтаксис.

Октябрь 1932 года. На пороге этой осени Эдуард был вынужден обратить внимание на ухудшившееся здоровье, к чему раньше относился с пренебрежением. Он слишком растолстел за последние два года. И, может быть, именно избыточным весом можно было объяснить одышку, появлявшуюся после всякого напряжения, внезапно наступающую усталость, отсутствие аппетита к жизни. Он мог пожаловаться и на зрение, на прогрессирующую дальнозоркость, да и десны, кровоточащие от прикосновения зубной щетки, осели, оставляя беззащитными зубные корни.

Мария-Барбара, робко намекнув, что неплохо бы ему посетить врача, перестала говорить на эту тему, и он подчинился только Мелине, которая властно потребовала, чтобы он пошел к врачу. Он, смеясь, согласился, чтобы доставить удовольствие женщинам, говорил он, заранее уверенный, что держится молодцом и что то же самое скажет врач, а все болезни существует для кого угодно, кроме него.

У него нашли всего лишь сахарный диабет, правда, в легкой форме, но достаточно тревожный для человека тридцати пяти лет. Отныне ему нельзя было курить, он должен был ограничивать себя в питии алкогольных напитков и быть более воздержанным в еде. Эдуард торжествовал: все его предчувствия, касающиеся этой бесполезной медицинской консультации, сбылись. Он подозревал, что вмешательство врача, аптекаря, заботливой жены, готовой и из здорового сделать больного, только ускорит течение болезни. Он ничего не изменил в своей жизни. Да, иногда тревожили легкие болячки. Но они составляли неотъемлемую часть пейзажа человеческой жизни, и мудрость заключалась в том, чтобы не замечать их, рассеять, придавить, пусть они слегка портят картину в целом, но не собираются вместе, создавая зловредный очаг, в котором их ядовитая сила умножилась бы в слитной мощи.

Роль врача и заключалась как раз в том, чтобы собрать воедино все мельчайшие признаки и болезненные проявления различного происхождения и возвести в ранг симптома, затем сгруппировать в синдром, а затем успешно воздвигнуть на жизни человека монумент, посвященный болезни и смерти, определенный, отмеченный, безоговорочный. И разумеется, эта диагностическая активность была только началом первого этапа. Дальше надо было очертить болезнь, установить ее как мишень, чтобы потом поразить точнее. Но чаще всего эта вторая, агрессивная по отношению к болезни, фаза заканчивалась неудачей и человек, возведенный в сомнительное достоинство больного, оставался лицом к лицу с этим черно-зеленым идолом — Болезнью, и тогда уж у него не оставалось сил на борьбу с ней, разве только — на слабые попытки смягчить ее.

Эдуард отказался от этой сомнительной игры. Вопреки советам доктора, он привычно окунулся в волны повседневности, с ее течениями, грозящими бедой, и вредоносными островами, которые сами собой возникали в его жизни. Он уступил желаниям женщин, сделав первый шаг по роковой дороге. Но, извините, он не зайдет слишком далеко. Само слово «диабет» — разве задело его слух? Во всяком случае, он его тут же забыл. Одним инстинктивным движением он проткнул гнойник абсцесса, намеренного кормиться за счет пока еще защищающегося тела, на котором он расцвел. Иронически улыбаясь и поглаживая пальцем усики, Эдуард послал к черту предписания и рекомендации, сказав Марии-Барбаре, беспокоившийся о результате консультации: «Как я и думал, ничего особенного, немного устал, может быть». И он вернулся к ритму своих постоянных перемещений между Парижем и Звенящими Камнями.

* * *

Слишком ранняя зима в этом году была прервана рождественскими отпусками, раздаваемыми с такой щедростью, что Сент-Аман и его окрестности внезапно опустели — союзные войска ушли так внезапно, будто объявили временную демобилизацию. Эдуарду удалось оказаться с Марией-Барбарой и детьми у рождественской елки, война, казалось, придала ей особый блеск. Сироты из Святой Бригитты, образовав хор и театральную труппу, пели рождественские гимны и разыгрывали пантомиму на тему чудесного приключения Трех Волхвов, пришедших из Счастливой Аравии поклониться Мессии. Впервые за много лет снег укрыл деревни и берега Бретани пышным покровом.

После разлуки Эдуард видел свою семью, свой дом, все вокруг с неестественной резкостью, в которой таилась необычная обездвиженность, как если бы и люди и предметы замерли на миг перед фотокамерой. Фотография, да, именно таким казался ему столь знакомый мир, старая фотография, уцелевшая, когда время уже разрушило все, что на ней. И в центре была Мария-Барбара с выводком детей, своих и сирот, приемная мать и кормилица, защитница всех обитателей Звенящих Камней.

Эдуард сократил свое пребывание дома для того, чтобы одни сутки посвятить Флоранс… Он нашел ее неизменной, всем своим видом показывавшей, что не принимает всерьез ни войну, ни Эдуарда-солдата, в которого тот вдруг превратился. Взяв гитару, низким голосом она пела для него солдатские песенки «Мадлон», «Горнист», «Самбр и Меза», наивные и хвастливые. Этим старым маршам, полным воодушевления и живости, она придавала столько меланхолической нежности, особый погребальный шарм, что они, казалось, повторяли как эхо последние слова, слетевшие с уст погибающих солдат.