Книга Петербургский ковчег - Сергей Михайлович Зайцев

Карнизов не любил даже свою мать... Даже из благодарности, что она дала ему жизнь. На мать он всегда смотрел с некоторым пренебрежением; в детстве скрывал это свое отношение, потому что исключительно от матери зависел; а став на ноги, стал пренебрегать матерью открыто. Мать докучала ему своей юродивой любовью. Ее любовь требовала ответа, а ответное чувство унизило бы Карнизова в его глазах и размягчило бы его сердце. К тому же Карнизов довольно рано понял, каким классическим способом зарабатывала его матушка на жизнь; она была совсем падшая, слезливая женщина, на которой останавливали взгляд разве что пьяные грязные мужики. Любить такую для Карнизова было равносильно тому, чтобы опуститься до этих презренных похотливых мужиков. А он, не лишенный с детства честолюбия и стремления к власти, рисовал себе не какое-нибудь безвестное будущее где-то на завалинке или в пыльной подворотне. Уже в отроческие годы Карнизов подумывал о пути наверх — где светлее, теплее, сытнее и чище. И этот путь он начал с нелюбви к матери. Потом мать подевалась куда-то...

А Карнизов так и не научился любить; когда мог научиться, не встретил достойного предмета; а когда встретил достойный предмет, умел только хотеть (до мучительного страстно) и брать. Потому его крайне удивило то трепетное нежное чувство, которое шевельнулось в нем по отношению к уродцам-братцам — хоть и не живым...

Поручик прижался лбом к холодному стеклу банки и, с любовью взирая на братцев, прошептал:

— Потерпите немного. Мне сейчас некуда вас взять. А потом я заберу вас к себе. Я воздвигну вам храм, которого вы достойны. Вы — мое божественное выражение. Я — ваш низкий брат. Я — ваши ноги и ваши руки, коими вы управляете. Все эти годы мне не хватало вас. А теперь я силен, я ощущаю родство свое с божеством... И этот мир будет принадлежать нам...

Тихие слова эти, весьма напоминающие клятву, привели поручика в восторженное состояние. Примерно такое состояние он испытывал, когда душил белую собаку, когда склеивал и расклеивал окровавленные пальцы... Иного состояния — дарящего большее удовольствие, чем это, — поручик никогда не испытывал. Но подозревал, что оно возможно, и надеялся, что скоро он испытает его, — ведь Милодора уже полностью была в его власти...

Карнизов еще с полчаса мысленно советовался с братцами. Продвижение его по службе существенно ускорилось бы, повали он такого крупного и хитрого зверя, как граф Н. Однако не так-то легко к графу подступиться тому, кто остерегается даже взглянуть на него косо — пусть и трижды гений сыскных дел. Остероде обвиняет графа во многих смертных грехах, приписывает ему весьма крамольные речи, от которых у государя, услышь он их, волосы стали бы дыбом... Но что такое Остероде? Сбивчивые, иногда путаные, порой противоречащие друг другу объяснения его на шестидесяти листах отличаются ли чем-нибудь от плодов фантазии перепуганного насмерть человека? Дурак тот висельник, который и в последнюю секунду не пытается вывернуться из петли. Быть может, и Остероде выворачивается, обеляется, очерняя других. А граф... Одолей Карнизов графа — персону, приближенную к государю, — поднимется высоко и быстро; но ежели графу удастся доказать свою преданность государю и представить дело в выгодном себе свете (а у него для того немало возможностей), Карнизову не поздоровится, Карнизов потеряет тогда все, чего добился многими годами усердной службы. Уж граф шевельнет пальцем смешать его с грязью. Тогда не то что не отряхнешься — не поднимешься...

Карнизов понимал: беда его в том, что он недостаточно силен бороться с графом Н. Риск был слишком велик. Настолько велик, что приходила мысль, не лучше ли, служа Отечеству изо дня в день, из года в год, отлавливая всякую мелочь типа Остероде, Алексеева, Кульчицкого, Кукина и других, продвигаться медленно, зато верно, по служебной лестнице... Это, конечно, красиво: подобно шотландскому гвардейцу, идти в открытый бой под нежные звуки волынки и знать, что ты либо вернешься героем, либо не вернешься вовсе. Но для Карнизова ли такой путь?...

Ах, как надо все взвесить! Ах, как верно нужно ударить! Как глубоко следует обосновать обвинение, если уж решаться обвинять...

Поручик не мог сделать выбор. И братцы, против ожидания, ничего не подсказывали ему...

Выслужиться, ничем не рискуя, — это рисовалось таким привлекательным перед перспективой сложить голову завтра или послезавтра... А о графе даже не упоминать нигде и заставить Остероде переписать признания... Да, да... даже позабыть имя графа. И прошипеть на того, кто это имя помянет.

Но точил сердце червячок искушения: как стремительна и блистательна была бы все же карьера, если б удалось повергнуть такого умного и сильного противника и упрятать его в каземат...

Милодоре и в этот «номер» приносили еду те же охраняющие солдаты. Их было трое, и стерегли они Милодору по суткам. Сейчас, при свете дня, она могла рассмотреть этих солдат получше. Тем более что иного развлечения у нее здесь не было — если вообще уместно думать о каком-либо развлечении в Алексеевском равелине. Переговариваться с кем-нибудь из других узников было строжайше запрещено, да и невозможно при толстых кирпичных стенах и при глухих дверях; в пыльное окно было ни зги не видно, а на прогулки Милодору не выводили. Вот и получалось, что однообразие ее заточения скрашивали только приносящие пищу солдаты.

Один из них был старый и седоусый, с заметной хромотой — солдат явно из инвалидной команды; он был нелюдимый и угрюмый; и сколько бы Милодора ни обращалась к нему с какими-то вопросами или просьбами, натыкалась на мрачное молчание, — будто говорила с каменным надгробием на кладбище. Другой солдат — по виду инородец откуда-то из Поволжья — тоже за несколько дней не проронил ни слова, а только все зыркал на Милодору черными слегка раскосыми глазами и норовил как бы ненароком заглянуть под скатерть, которой прикрывалась узница (Карнизов так и не распорядился принести Милодоре какую-нибудь одежду); инородца Милодора попросту побаивалась и всякий раз, как он входил к ней, только того и желала, чтобы он поскорее вышел; а он, напротив, не спешил уходить, все оглядывал углы номера, качал головой и зыркал, зыркал на Милодору; она ела принесенную пищу (если не есть, то совсем замерзнешь), торопилась, давилась, из глаз ее текли слезы... а солдат-инородец зыркал на нее и осуждающе качал головой... Третий солдат, молодой и приятной наружности, — тот самый, что водил Милодору на беседу с поручиком Карнизовым, — без сомнения еще сохранил в себе что- то человеческое; крепость еще не «задавила» его окончательно; однажды Милодора даже заметила мелькнувшее в его глазах сочувствие; и он был единственный из солдат, чей голос Милодоре довелось услышать: два или три раза молодой солдат сказал ей какое-то казенное «Не положено!...»

Ничего, кроме этого «Не положено!...», Милодора не рассчитывала услышать и сегодня, когда молодой солдат внес ей судки с едой. И все же заговорила:

—Как вас зовут, солдат?...

Тот, конечно, ответил, как это, верно, полагалось по уставу — «не положено», но произнес фразу уже не так равнодушно и даже отчужденно, как обычно. Голос его как будто дрогнул; солдат спрятал глаза...