Книга Оренбургский владыка - Валерий Поволяев

От Акулинина прискакал гонец, сообщил, что красные задержаны на несколько часов, — противники окопались прямо в степи, но долго продолжаться это положение не может, к красным скоро подойдет подкрепление, и тогда казакам придется отступить.

— А мне и надо часа три, не больше, — медленно, тихо проговорил Дутов, помял пальцами виски, затылок.

Звон продолжал ломить ему голову. Как с ним бороться, как выковырять из черепа, Дутов не знал. Он достал из сумки карту, развернул ее.

— Отступать будем к станице Елизаветинской, — сказал после недолгих размышлений, — оттуда, если красные не оставят нас в покое, уйдем прямо в Тургайскую степь. Теперь уже окончательно.

Елизаветинская — последняя станица, находившаяся на территории Оренбургского казачьего войска. Дальше начиналась угрюмая Тургайская степь, чужая земля — кыргызкая… Акулинин, соединившийся с Дутовым в Елизаветинской, решение атамана поддержал.

Чужие нравы, чужие лица, чужая речь, чужой дух — все чужое. Дутов долго стоял на окраине станицы, вглядываясь в сизое пространство, словно бы что-то искал там — в темной ровной полосе, прилипшей к горизонту, в кудрявых шевелящихся клубах, поднимающихся над этой, будто ножом обрезанной линией, в далеких облаках, в солнечных блестках, пробивающих сизь насквозь. Моргал часто — был расстроен, но расстройство свое старался скрыть.

Через полчаса пошел дождь, а Дутову показалось, что это небо плачет и будет оно плакать до тех пор, пока казаки не вернутся на родную землю.

— Мы вернемся сюда, — пробормотал атаман сипло, едва слышно, — обязательно вернемся.

Вечеряли в полусумраке, при тусклом свете лампы-семилинейки, заправленной не керосином, а маслом — лампа часто мигала, потрескивала, норовила вообще погаснуть, — сидели за столом втроем: атаман, Акулинин и Саша Васильева.

Лицо у Акулинина опухло, глаза сделались маленькими — начальника штаба укусила какая-то вредная весенняя муха. Дутов оглядел начальника штаба, произнес успокаивающе:

— Это пройдет.

— Все проходит! — отозвался эхом Акулинин. — Александр Ильич, освободите меня от обязанностей начальника штаба, — неожиданно попросил он, — не мое это дело — штаб.

— Что, совсем не нравится?

— Совсем. Лучше я буду командовать одной из групп.

Дутов вздохнул, разжевал кусок солонины, завяленной с перцем, на мадьярский лад, произнес тихо и благодарно:

— Если бы вы сегодня утром не перекрыли красным дорогу, не сдержали их, мы бы вряд ли обедали тут… Кто такой Иван Каширин, я знаю, кто такой Николай Каширин, я тоже знаю — родной брат Ивана, вздорный человечишко. Но вот кто такой Блюхер? И откуда он взялся?

— Поговаривают, что имеет чин полковника. Очень талантлив. Потомок знаменитого прусского фельдмаршала Блюхера[40]. Ныне — офицер германского Генштаба. В общем, фрукт сложный, Александр Ильич.

— Понимаю. Теперь о вашей просьбе, Иван Григорьевич. Раз душа к штабной суете не лежит, то тут ничего не поделаешь. Кого бы вы хотели видеть на своем месте?

Акулинин отложил в сторону ложку:

— Надо подумать…

Начальником штаба стал полковник Поляков, на германском фронте он командовал штабом Оренбургской казачьей дивизии, неплохо себя показал, и, хотя не был казаком, оренбуржцы относились к нему с уважением.

Ночью станица не спала — Дутов выступил в степь, под окнами белых нарядных домиков скрипели колеса телег, лаяли собаки, хрипели лошади, ругались люди. Утром Елизаветинская оказалась пуста — только мокрый от дождя мусор, прилипший к земле, напоминал, что здесь были люди…

Всего в степь с Дутовым ушло шестьсот человек: двести сорок казаков и триста шестьдесят штатских, среди которых беженцы, купцы, разный служивый люд, не желавший «ветра перемен», надоевшего хуже горькой редьки. Оружия было немного — винтовки, карабины да семь пулеметов на телегах. Патронов — в обрез.

Дутов ехал на коне впереди своего войска, покачивался в седле, видел впереди, в клубящейся темноте, двигающиеся золотистые огоньки: то ли волки это, то ли души умерших в степи, то ли еще что-то — не понять. Атаман морщился, отводил глаза в сторону и приподнимал плетку, понукая коня. В горле у него возникал сам по себе твердый ком, виски начинало ломить. Самое трудное для человека — уходить с родной земли и не знать, сможет он вернуться назад или нет, повезет ему или не повезет…

Позади осталось шестьсот с лишним километров пути. Дутовский обоз — длинный, хотя и поредевший, с отощавшими конями, покосившимися телегами, с молчаливыми бабами в выгоревших платках, шагающими рядом с повозками, — растянулся на полтора километра.

В Тургай первой вошла личная дутовская сотня — сто десять человек на усталых конях. Люди пытались бодриться, сидеть в седлах прямо, выглядеть справно, но это им плохо удавалось — переход брал свое.

— Казаки! — неожиданно взвился над сотней звонкий, прозвучавший свежо и молодо голос атамана. — Запе-вай!

В ночи грянула песня, заставила вздрогнуть черное небо. Пространство затихло, слушая поющих, затихла и земля. Через несколько минут где-то далеко-далеко вверху, среди тяжелых угольных лохмотьев, вытаял чистый пятак и в нем засияла острыми колючими лучами, запереливалась, играя, звезда. Звезда атамана Дутова.

В Тургай Дутов вошел десятого мая, на третий день Пасхи. Встретил атамана этот небольшой город восторженно. Седобородые старики-киргызы, зная о русских обычаях, преподнесли, несмотря на ночной час, атаману на рушнике, расписанном красными петухами (уж не намек ли?) громоздкий каравай пышного, белого хлеба, соль в серебряной солонке и в кувшине с высоким горлом свежий пенящийся кумыс.

Дутов спрыгнул с коня, покачнулся от боли, выстрелом пробившей голову, — последствия контузии стали чаще. Воздух перед глазами словно окрасился сукровицей. Атаман взял себя в руки и шагнул вперед, к старикам. Не произнеся ни слова, низко им поклонился. Старикам это понравилось.

Занял Дутов большой, построенный по-сибирски вольготно, из бревен, привезенных с севера, дом. В безлесом, насквозь продуваемом ветрами Тургае, такие дома были редкостью…

Вечером Дутову сделалось плохо. Саша, хлопотавшая по обустройству нового жилья, позвала врача. Тот приехал на простой скрипучей телеге, неторопливо слез с нее и, вымыв руки, подсел к кровати атамана.

— Брюшной тиф, — вынес он вердикт через несколько минут.

Услышав это, Саша покачнулась, как от удара, крепкое, со смуглым румянцем лицо ее сделалось бледным, черные жгучие глаза неожиданно посветлели, стали мелкими, чужими…