Книга Детский сад - Джефф Райман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
твоя подруга гортензия пэтель
Милена перестала крутиться в воздухе штопором.
Кто-то удерживал ее снизу. Высоченный, худющий, со скованной улыбкой, словно ножом вырезанной на напряженном лице.
— Вперед надо перебираться шажками, мелкими, ноги в коленях сгибать, — инструктировал он с явно американским акцентом. — И старайтесь держать ровновесие. Так и надо двигаться при невесомости. — Он убрал руку. Милена, качнувшись, застыла на месте: получилось.
— Ну вот видите, — одобрил он. — Учение на пользу пошло.
— Угу, — сказала Милена виновато. — Я всего вас испачкала, плечо чуть не вывихнула.
— Меня зовут Майк Стоун, — представился тот. — Астронавт.
Милена рискнула протянуть ему руку для рукопожатия. Теперь она могла сохранять равновесие.
Небо снаружи было наполнено звездами, звездами памяти.
«Ролфа, — казалось, шептали они, — Ролфа где?»
СЧИТЫВАНИЕ ЗАКОНЧИЛОСЬ. Вот, оказывается, какое оно. Милена лежала на полу. Сначала она подумала, что находится в Пузыре: пол был податливым и теплым, как живой. Лоб Милены покрывали бисеринки пота. В противоположной части скупо освещенной комнаты стояла, подперев ладонью подбородок, толстенная бабища в белом и разговаривала, время от времени покачивая головой. Это была Рут, здешняя сиделка. Тут же сидел Майк Стоун, Астронавт, на каком-то странном стуле.
«Когда это было? — отрешенно подумала Милена. — Когда произошло? Не помню. Где мое Сейчас?»
Рут, оглянувшись через плечо, увидела, что Милена пришла в себя. Округлив глаза, она торопливым кивком на полуслове прервала разговор и поспешила к Милене, опустив руки вдоль пухлых боков. Она нагнулась сверху, руки уместив между коленями.
— Извини, лапонька, — сказала Рут озабоченно, — но, боюсь, придется считать тебя еще раз.
— Как, опять? — прохрипела Милена, чувствуя себя абсолютно разбитой.
— У него многое не отложилось. Ты у нас какая-то безмерная. — Рут погладила ее по спутанным вспотевшим волосам. — Ты, лапонька, не даешься, что ли?
— Что ему еще нужно? — спросила Милена. Ведь у Консенсуса уже все есть.
— Тут понимаешь, в чем дело. Он ничего не зафиксировал из твоего детства, вообще ничего. И еще эта Ролфа. У тебя очень подробные, цельные воспоминания о ней. Судя по всему, она для тебя очень важна. Так что Ролфа нужна ему тоже.
«В самом деле? — подумала Милена устало. — Для чего?»
— И очень тебя прошу, не брыкайся, — неожиданно попросила Рут с печальной серьезностью в голосе. — А то ты так брыкаешься, ушибиться можешь. — Она пристально, изучающе посмотрела на Милену. — Ну что, готова?
— Зачем им нужно Прошлое? — окликнула ее Милена. — Ведь они твердят, что мир состоит исключительно из Сейчас?
— Потому что Прошлое — это ты сама, — ответила Рут, выпрямляясь. Слышно было, как она удаляется, шурша одеждой.
«Вся моя жизнь, — подумала Милена. — Вся моя жизнь, оказывается, проживается не мной самой».
И тут пространство колыхнулось, будто в мареве зноя над шоссе. Колыхнулось и, набирая скорость, подрагивая, покатилось к ней. Это была волна — одновременно в пространстве и во времени — волна в пятом измерении, где образуют единое целое свет, мысль и гравитация. Она подкатилась к ней, подрагивая, как от желания; ожидая, что Милена вот-вот станет открытой книгой, которую можно будет считать.
«Ролфа, где Ролфа?» — «Там же, где и всегда: здесь, со мной».
«А Сейчас, где мое Сейчас?» — «Оно здесь: в той точке, где я борюсь с Консенсусом».
Волна, гулко грянув, накатила на нее, проходя насквозь, взмывая по ответвлениям нервов, словно смывая ее, всю Милену, без остатка.
И лишь память о Ролфе высилась скальным обелиском, за который можно было уцепиться. Чтобы удержать, сохранить себя и ее.
Все остальное поглотил шквальный рев.
Внимающие дети (Древо Небес)
МИЛЕНА ВСПОМИНАЛА СЕБЯ В УТРОБЕ.
Все ощущения были без имени, без названия, не имеющие отношения ни к какой морфологии. Был свет — оранжевый свет, сочащийся вокруг, проходящий насквозь. Была пульсация, вызывающее сладкую дрожь биение, благодатной теплотой прокатывающееся сквозь нее.
И была музыка.
Неясно различимый среди биения, звук скрипки был вкрадчив и мягок, далекий, как сон. Это был скорее свет, чем звук, — укромное чувство безымянного комфорта. Музыка чуть покачивалась, и вместе с ней покачивалось облекающее Милену тепло. Ее мир двигался вместе с музыкой. В пульсации ее крови наблюдался некий танец — танец любви, химического высвобождения, от которого наступало восхитительное покалывание. Милена чувствовала музыку, потому что ее чувствовала мать.
Ее мать создавала эту музыку. Ее мать играла на скрипке. Для взрослой Милены Вспоминающей это была просто знакомая музыка. Она знала, что это фрагмент из Бартока. Для нерожденного ребенка музыка была ощущением физическим. Нерожденная Милена напевала вместе с музыкой, как будто сама была струной инструмента; как будто мать играла еще и на ней. Музыка приподнимала и покачивала, с ней можно было подниматься и опадать.
«У меня никогда не было такого ощущения, — думала взрослая Милена Вспоминающая. — Так, как тогда, музыку я больше никогда не чувствовала». То было иное состояние бытия: нежное, теплое, слегка подвижное, сокровенно интимное. Кровь и околоплодные воды ласкали ее; всего касался свет, сочащийся сквозь плоть; все звуки доносились сквозь тягучий ток крови и вод. Все это напоминало купание в чем-нибудь сладостно изысканном — например, лимонном шоколаде, — с той разницей, что вкушаешь его всей кожей. Подобно тому краткому, невыразимо приятному моменту (не обязательно связанному с оргазмом), когда секс — чистое наслаждение.
Неудивительно, — подумала Милена Вспоминающая. — Неудивительно, что секс так притягателен. Он — попытка воссоздать то самое волшебное ощущение».
Младенец пробовал танцевать: он шевелил ножками. Само ощущение движения было для него внове. Способность двигаться — это была сила.
А потом музыка смолкла.
Откуда-то снаружи, сверху, послышался приглушенный голос, послание из внешнего мира. И это послание было празднично радостным. Взрослая Милена Вспоминающая почти различала смысл слов. Теперь казалось, что их будто произносил призрак. Помнился и тон, и тембр, и перепады интонации. Это был призрак ее матери.
Уши и нос у младенца были до поры запечатаны, но желания дышать не возникало. Милена была едина со своим миром, и то был мир любви.
И ОНА ВСПОМИНАЛА, как мир исторгнул ее наружу.
От нее вдруг отхлынули воды. Над головой сомкнулась завеса — все еще теплая, но уже какая-то резкая. А затем последовало содрогание, вытеснение. Мир стремился от нее избавиться, выталкивал наружу. Ясно было одно: причиной тому — она сама. Пришлось взяться за дело самостоятельно. Возможно, так себя ощущает старый расшатавшийся зуб. Так что Милена снова прибегла к открытой недавно силе — возможности двигаться. Но мир вокруг от этого только сломался. Нахлынул непередаваемый ужас и страх, но более всего огорчение, как будто она причинила этому миру боль.
