Книга Обращенные - Дэвид Сосновски

— Держись, детка, — говорю я, убеждаясь, что Исузу крепко держится за него обеими руками и твердо стоит на ногах.

Только потом я выезжаю на линию и позволяю кабелю натянуться. Мы стартуем. Исузу хохочет. Она больше не хихикает. Она именно хохочет. Это грудной смех почти-подростка.

Сначала, она вполне довольна спокойным темпом, который я выбрал. Но это продолжается недолго. Конечно. И вскоре начинается:

— Быстрее, — требует она.

Хорошо. Прекрасно. Я сдерживался, убеждаясь, что она держится — похоже, так оно и есть. Ладно, быстрее так быстрее.

Она снова смеется, но на этот раз не так долго. На этот раз окрик «Быстрее!» раздается раньше.

Хорошо. Хочешь быстрее, будет тебе быстрее.

— Быстрее!

Видите, к чему все идет? Она как торчок, который хочет определить предельно допустимую дозу.

— Быстрее!

«Исузу, — хочу сказать я — и сказал бы, если бы мог отдышаться, если бы она могла услышать меня сквозь ветер, врывающийся ей в уши, — Исузу, есть определенные законы физики, с которыми мы ничего не можем поделать…»

— Быстрее!

Знаете, каким образом космические корабли получают ускорение, необходимое, чтобы покинуть солнечную систему? Они используют поле тяготения Юпитера, которое раскручивает их, как праща. Я напоминаю вам этот факт потому, что когда наконец решаю остановиться, Исузу продолжает двигаться. По мере того, как расстояние между нами сокращается, кабель провисает, а затем снова начинает натягиваться. В этот момент может случиться примерно следующее. Например, однажды кабель натянется до предела, и тогда Исузу, продолжая двигаться вперед, (1) заставит меня шлепнуться на задницу, (2) сама шлепнется на задницу или (3) заставит шлепнуться нас обоих.

Или…

Исузу можно остановить прежде, чем кабель натянется. Причиной этого может стать: (1) другой конькобежец, (2) несколько конькобежцев, (3) невидимая дверь в другое измерение, которое поглотит ее целиком, оставив у меня в руках лишь обрывок оплавленного кабеля, с помощью которого уже не удастся прикурить от чужого аккумулятора, и, возможно, одну опаленную рукавицу или (4) рыхлый сугроб, который весьма кстати возвышается на краю катка.

Теперь я знаю, что весь опыт, полученный нами до этого момента, позволяет склоняться к версии с невидимым порталом, но удача на нашей стороне, и Исузу врезается в сугроб.

Снег в Фэрбенксе — тот, что не втоптан в бетон множеством сореловских[78]ботинок — плохо подходит в качестве материала для изготовления снеговиков. Это не тот старый добрый снег, который так хорошо лепится. Нет, здешний снег рассыпчатый и напоминает порошок. И когда Исузу врезается в барьер, это похоже на снежный взрыв — или взрыв в груде перьев. И вот она лежит на спине, смеясь, как смеются повзрослевшие дети, а хлопья поднятого ею снега снова падают, словно рождественское конфетти. Она поднимает руки, роняет их… еще больше снега в воздухе, еще больше смеха, больше перьев, больше рождественского конфетти, которое дождем осыпается на нее, словно благословение милосердного Господа.

А я? Я просто стою рядом. Смотрю. Улыбаюсь. Перевожу дух. И чувствую, как в моей груди вампира бьется настоящее отцовское сердце.

После катка — колесо обозрения, карусель, «сталкивающиеся машинки», короткая остановка из-за рвотного приступа — и затем, наконец, то самое, вокруг чего все выросло: соревнование по созданию ледяных скульптур. Сейчас вы можете подумать, что по популярности у зрителей ваяние изо льда занимает промежуточное место между рыбной ловлей и шахматами. Но вы ошибаетесь. В конце концов, на любое мероприятие, которое проходит с использованием цепных пил и паяльных ламп, просто обязана собраться толпа.

Это гвоздь программы нашего вечера. Каждый художник получает в свое распоряжение блок твердого льда восемь на восемь футов и получает оценку не только за художественную ценность конечного продукта, но и за то, сколько времени ушло на его создание. Таким образом, мы говорим не просто о цепных пилах и паяльных лампах. Мы говорим о цепных пилах и паяльных лампах в чьих-то руках, двигающихся с опасной скоростью, дабы произвести нечто прекрасное так быстро, насколько позволяют человеческие возможности… простите, не совсем человеческие. Или несколько нечеловеческие.

К тому времени, когда мы прибываем, художники уже собрались, и арена — назовем это так, уже усыпана кусками и обломками льда, которым не нашлось применения — блоки, кирпичи, кубики, мелкое снежное крошево. Каждые несколько секунд чья-нибудь цепная пила вгрызается в девственную грань блока, выбрасывая фонтан снега в озаренную вспышками ночь. «О-о-о-о!», потом «а-а-а-а!» Пуканье цепных пил. Свист пропана.

Вопль досады.

Кто-то отхватил себе палец. Струя артериальной крови. Шипение соседа недотепы — кровавые брызги не были частью первоначального замысла, и теперь их приходится выжигать. Вот из блока вырастает единорог, вот разъяренный белый медведь, поднявшийся на задние лапы. Вот индейский тотем, вот Рокки и Бульвинкль, вот автопортрет скульптора в виде кентавра. Выхлопы цепных пил смешиваются с ледяным туманом, творцы тонут в нем по колено и сами становятся похожими на движущиеся скульптуры, по волшебству возникшие посреди пейзажа.

Лед прозрачен, как стекло, скульптуры подобны причудливым линзам, преломляющим свет, который проникает в их глубину, заставляя изображение вытягиваться, сжиматься, повисать в воздухе. Проходя позади своих творений, художники превращаются в гигантов, потом в карликов, снова становятся гигантами. Но большей части оптических эффектов мы обязаны факелам. Свет факелов заставляет ледяные статуи полыхать оранжевым, красным и кобальтовой синевой, словно поджигая их изнутри и снаружи… но это холодный огонь. Ох, какой холодный.

И все это отражается в темных очках Исузу, и ее рот с маленькими фальшивыми клыками округляется маленьким «О-о-о», исполненном благоговейного трепета.

По дороге в гостиницу, в машине, я спрашиваю Исузу, что ей понравилось больше всего. Я ожидаю, что это будет катание на коньках или, возможно, «сталкивающиеся машинки». И на всякий случай держу пальцы крестиком.

Она смотрит на коньки, лежащие перед ней на полке. Снег и лед, налипшие на них, растаяли, образовав лужи и оставив на красной коже ботинок темные влажные пятна. Она поднимает на меня глаза. Она смотрит на ледяной узор, который расцвел на стекле возле ее кресла.

— Люди, — говорит она, наконец, выбирая то единственное, что я не способен создать для нее дома даже в порыве вдохновения — даже со всем гримом, со всеми баскетбольными мячами или кабелями для прикуривания, какие есть на свете.