Книга Вечное пламя - Виктор Бурцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А ну, стоять! – рявкнули от дверей.
Жора отдернул руки, поднял их как можно выше и неожиданно заплакал. Крупные слезы лились из глаз, чертя на окровавленном лице чистые дорожки.
– Свои-и-и… Бра-а-атцы… – мычал Жора. – Спаси-и-ите…
Красноармейцы влетели внутрь. Взяли бывшего полицая, рыдающего от «радости», на мушку. Где-то стреляли, но все реже и реже. С улицы внесли фонарь. Жора сощурился, прикрывая лицо ладонями. Сейчас все внутри него трепетало, дрожало от ужаса и желания жить. Что угодно, только бы жить.
Кто-то подошел к ним. Заглянул в лицо. Бывший полицай не мог видеть ничего, кроме яркого фонаря. Потом жалящий свет ушел вниз. Осветили лежащего на земле.
– Жив, – облегченно сказал кто-то. – Жив политрук!
Лопухин в себя не приходил, но и не умирал. Его мотало в бреду, бил озноб. Партизаны волокли его на носилках через лес, стараясь лишний раз не трясти. Рядом постоянно семенил Колька, тревожно заглядывая Ивану в лицо. Позади остался сгоревший сарай, похороненный Парховщиков и болтающийся на виселице помощник коменданта города Гродно, господин фон Визель, с табличкой: «Немецкая собака». Два броневика, пришедшие в поселок, были взорваны, солдаты, те, кто не погиб в самом начале операции, расстреляны.
Партизаны пленных не брали, ни к чему.
Вместе с отрядом шел местный, которого фашисты держали в сарае и всячески издевались, били. Звали местного Жора. Ему выделили трофейные сапоги и такую же винтовку, привычную «G-98». Теперь новообращенный партизан старался держаться в арьергарде, чтобы не попадаться на глаза мальчонке, который запросто мог опознать в нем бывшего полицая. Что делать дальше, Жора пока не знал. Но чувствовал, что не пропадет. Только бы парнишка не опознал. Хотя внешность ему покойный Василь, с которым сейчас разбирались черти, попортил основательно… Может, и пронесет. А война дело темное, где какая пуля свистнула, не уследишь. Пуля, она не разбирает, парнишка перед ней или еще кто… А политрук – не жилец.
Жора приободрился и даже впервые за несколько часов улыбнулся.
«Глядишь, не пропаду, а там поглядим… Может, ноги сделаю, а может, так, по лесам поброжу».
В отличие от Василя лесной жизни Жора не боялся.
Ночь была звездной. Где-то у горизонта ходила далекая гроза. Доносился глухой, едва различимый за шелестом листьев, рокот. Гром, пушки? Кто знает…
Любопытное небо заглядывало под листву, стараясь разглядеть сияющими глазами звезд маленьких суетливых человечков. Искры многочисленных костров поднимались вверх, терялись в кронах деревьев.
Младший политрук Колобков лежал на теплой земле, подложив под голову вещмешок. Спать не хотелось. Хотя весь день прошел в хлопотах, беготне, и, сказать честно, Колобков смертельно устал – но сон не шел. Поэтому Дима просто валялся у костра, прислушиваясь к потрескиванию еловых поленьев. Неподалеку располагался госпиталь, где лежал, не приходя в сознание, его коллега и друг, Ванька Лопухин. И в ставшее привычным беспокойство вплеталась нотка уверенности и надежды: все-таки жив.
Лазаретом заведовала медсестра Лиза – девочка, прибившаяся к отряду сразу же после того, как Лопухин с пограничниками ушел за доктором. Бойкая. Яркая. Смелая…
Весть о том, что в отряде появилась девушка, разлетелась мгновенно. И на следующее утро с красноармейцами произошла та самая метаморфоза, которой никак не могли добиться политруки, командиры и даже сам Болдин. Бойцы дружно кинулись мыться, бриться, стирать потертую уже одежду. И теперь каждый был орел, а смотрел соколом. Колобков наделал фотографий, извел остатки пленки и ничуть не жалел об этом. С таких людей стоило делать портреты.
Штаб, однако, увидев эту метаморфозу в подчиненных, обеспокоился и через политруков передал солдатам, что никаких вольностей в дивизии быть не может. Война – не место для романов. Красноармейцы, в свою очередь, отнеслись к информации с пониманием. Однако свежие цветы в большой артиллерийской гильзе, исполнявшей роль вазы, появлялись регулярно, а желающих постирать бинты всегда оказывалось более чем достаточно.
За то время, пока Лопухин отсутствовал, небольшой партизанский отряд разросся до значительных размеров. Сводная дивизия из пяти тысяч человек плотно держала под контролем окрестные леса и дороги, терроризируя немецкие колонны и нанося удары по вставшим на постой гарнизонам. У партизан были госпиталь, трибунал, прокуратура, штаб, кухня, несколько пушек и значительное количество боеприпасов – в основном все трофейное, захваченное в боях.
Несколько раз немцы посылали в леса карательные отряды, но, столкнувшись с яростным сопротивлением, более в чащу старались не соваться, ограничиваясь артобстрелами. В небе, впрочем, очень часто можно было видеть «раму», самолет-разведчик «Фокке-вульф». Однако авианалеты проходили не часто. Белорусский лес надежно скрывал своих жителей.
Среди партизан было множество комсомольцев, и Колобков, неожиданно для самого себя, активно включился в комсомольскую работу, организовал ячейку, вел учетные списки, проводил собрания. Его актив всегда старался оказаться в тех местах, где в первую очередь нужна была помощь. Это было странное чувство, будто Дима хотел каждый день использовать себя по максимуму, до последней капли… Чтобы хоть как-то приблизить момент, когда враг двинется назад. Повернет, спасаясь… Никакие речи, никакая пропаганда не могли дать людям этого заряда бодрости, этой силы, чтобы тащить на себе весь ужас войны. Это упорство, нежелание опускать руки там, где другого варианта уже и нет совсем, словно бы само по себе просыпалось в бойцах, толкало их вперед, на штыки и под пули – уничтожать, вбивать в землю, гнать врага…
Грядущие поколения, те, что родятся через много лет после той войны, будут совсем другими. Они, живущие в мире, так и не поймут этого чувства, когда выхода нет, но что-то гонит тебя вперед, туда, где мрак и смерть, пули и выстрелы. Потому что так надо, потому что кто же, если не мы? Те, кто родятся потом, не поймут, не смогут понять беспредельного фронтового упрямства, не объяснимого ничем.
Но это будет потом.
Колька присел к костру, на котором булькал котелок с бинтами. Подкинул несколько веточек.
Дремавший рядом пожилой красноармеец вздрогнул и открыл глаза.
– А, это ты…
– Я, Прохор Петрович. Пришел на дядю Ваню глянуть…
– В себя не приходил еще, – вздохнул боец, разгладил густые усы и замолчал. Более всего Прохор Петрович сейчас походил на Пана с картины Врубеля, о чем сам, впрочем, не догадывался. – Ты уж приходил сегодня.
– Приходил, – согласился Колька. – Только я все равно пойду, посмотрю.
Паренек с самого начала был приписан начальством к госпиталю и основное время проводил в заботах, собирая хворост для костра, развешивая выстиранные бинты, тряпки, одежду раненых, выполняя прочую работу, которой в лазарете было много. Лишь иногда у него выпадало свободное время, чтобы пообедать или просто отдохнуть. В эти свободные минуты Колька обязательно забегал в большую брезентовую палатку, где лежали раненые – проведать дядю Ваню.
