Книга Улица Теней, 77 - Дин Кунц

Одна держит в руке пистолет.

Айрис тут же прячется за листву в своем разуме, возвращается к первым дням жизни олененка, когда Бэмби пришел в ужас, увидев, как хорек убивает мышь.

«— А мы тоже когда-нибудь убьем мышь?

— Нет, — ответила мать.

— Никогда?

— Никогда.

— А почему так? — с облегчением спросил Бэмби.

— Потому что мы никогда никого не убиваем, — просто сказала мать.

Тревога тут же оставила Бэмби».

* * *

Сайлес Кинсли

Вместо четвертой спирали синего света из открытого люка вырвался яркий, ослепляющий луч, сильно насыщенный цветом, не прозрачный, каким бывает обычный свет, синий-синий и с внутренними завихрениями. Луч устремился вверх, более напоминая не свет, а воду, бьющую под большим давлением из лопнувшего трубопровода. Сияние засинило все: бетон и теплообменники-охладители, трубы и бойлеры, лицо Микки Дайма, и его руки, и белую рубашку, даже тени стали сапфировыми. Как в тот раз, когда крышку люка сорвало с петли-шарнира, часы Сайлеса завибрировали на его руке, пряжка ремня — на животе, пистолет охранника в кармане дождевика принялся колотиться о бедро. Тяжелые машины и бойлеры намертво закрепили в бетоне, но металлические корпуса трещали и звенели, словно могли сорваться, разрывая сварные швы и ломая заклепки.

Свет бил из люка десять секунд. Может, пятнадцать. Но, когда потух, его воздействие осталось, возможно, даже усилилось. Едва исчезла эта яркая синева, из толстых стен донесся какой-то странный звук, пронзительный и дребезжащий, отдаленно напоминающий свист помех в коротковолновом радиоприемнике, словно сложная структура стальной арматуры в толще бетона передавала эту синюю энергию в другой, отличной от света форме, во все уголки здания.

И тут же, будто призванный этим пронзительным дребезжанием, из-под «Пендлтона» донесся уже знакомый Сайлесу гул. Пронзительность усилилась, гул прибавил мощности, наконец звуки эти, на пределе громкости, как-то слились воедино, и в тот самый момент все изменилось.

* * *

Микки Дайм

Перед его глазами все замерцало, словно тепловые волны прокатывались по всему помещению, но никакой жары он не почувствовал. Ряды машин расплылись. По ним пошла рябь. Комната вдруг превратилась в мираж. Микки подумал, что сейчас она исчезнет из виду, как фантомный оазис тает в воздухе на глазах измученного жаждой путешественника в Сахаре.

Флуоресцентные лампы в квадратных плафонах под потолком разом погасли. Слабенький желтый свет из неравномерно расставленных и странного вида светильников, непохожих один на другой, которых ранее не было, придал помещению иной, тревожащий вид. Теней прибавилось, они стали более темными и зловещими.

Машины более не издавали никаких звуков. Массивные бойлеры и теплообменники-охладители покрывал толстый слой пыли. На грязном полу валялись осколки флуоресцентных трубок, обрывки бумаги, ржавые инструменты. Клочья меха, разбросанные кости, а то и целые скелеты крыс предполагали, что эти зверьки какое-то время здесь жили, но уже в прошлом.

Температура воздуха заметно упала, хотя и не до уличной декабрьским вечером. Микки ощущал запахи плесени, сырого бетона и чего-то прогорклого. Последний запах то появлялся, то исчезал.

Крышка люка лежала на положенном месте, словно никогда и не взлетала к потолку, тускло-красная от ржавчины и пыли. Резиновая прокладка по ее периметру потрескалась и выкрошилась.

Вернон Клик исчез. Чехол и эластичные ремни, закрепляющие его на трупе, исчезли.

Мертвый Джерри тоже исчез. Его младший братик. Исчез.

И грузовая тележка.

Исчезла.

Мать Микки знала все. Если бы такое случилось при ней, она бы уже выдвинула объясняющую случившееся версию.

Микки никаких версий в голову не приходило. Он стоял, как громом пораженный. Закрыл глаза. Открыл. Произошедшие необъяснимые изменения никуда не делись.

Ему требовалась ароматерапия, чтобы прочистить мозги.

Ему требовалось провести какое-то время в сауне.

Он чувствовал себя глупцом. Никогда раньше глупцом он себя не чувствовал.

Его мать говорила, что глупость следует признать преступлением, которое карается смертью, да только, куда ни посмотри, глупцов хватало везде, поэтому в мире не хватило бы стали, чтобы изготовить достаточное количество ножей для гильотин, и не нашлось бы стольких палачей.

Ему недоставало матери. Больше, чем всегда. Он чувствовал ее утрату. Острее, чем всегда. Очень остро.

* * *

Туайла Трейхерн

Когда это произошло, они находились в квартире сестер Капп, обменивались впечатлениями о сверхъестественных событиях, свидетелями которых стали. Нечто похожее случилось и в их квартире, когда стена в комнате Уинни изменилась, как по мановению волшебной палочки. Казалось, пронзительно завопили стены здания, а из-под «Пендлтона», как прежде, донесся гул. Тайала прижала Уинни к себе, когда просторная гостиная вокруг них вдруг расплылась, словно Туайла видела ее через залитое дождем стекло. Викторианская мебель, красивые лампы из цветного стекла, бюсты классиков на пьедесталах, произведения искусства, папоротники, ковер, все лишилось острых углов и мелких деталей, начало таять. Только люди по-прежнему четко смотрелись на этом невероятном импрессионистском фоне, будто саму комнату рисовал Мане, а людей — Рембрандт.

На пике этого феномена, когда гостиная сестер Капп превратилась в многоцветное пятно, а люди, на контрасте, стали гиперреалистичными, Туайла перестала понимать, где находится. Клаустрофобия обрушилась на нее, стены стали мембраной, подтягивающейся к ним со всех сторон, пластиковой пленкой, которая грозила облепить их. Но одновременно она испытывала и агорафобию, совершенно уверенная, что «Пендлтон» и весь мир растворились без следа, зашвырнув их в лишенную света бездну. Она видела Марту Капп, настроенную решительно, со вскинутым вверх подбородком, напоминающую постаревшую Жанну д'Арк, закаленную в сражениях и в вере. О том, что и ей тоже ведом страх, свидетельствовали только ее глаза: зрачки расширились и стали огромными, словно каналы в двустволке. Рот Эдны Капп открылся не в крике тревоги, а в изумлении, как это бывает у детей в рождественское утро, глаза блестели в ожидании встречи с неведомым, словно за всю жизнь ей никогда не приходила в голову мысль о собственной смертности. У Бейли, высокого и крепкого, глаза превратились в щелочки, но на тающую комнату он смотрел не со страхом или изумлением, а с холодной расчетливостью, готовый отразить угрозу, которая наверняка могла возникнуть в любой момент. Добродушное лицо доктора Ингиса не маскировало его мысли, так что на нем отражались и страх, и изумление: наверное, впервые в жизни он испытывал благоговейный трепет. На лице Спаркл, похоже, читалось: «Опять двадцать пять», — словно она давно уже привыкла к подобным потрясениям, а ее дочь стояла, поникнув плечами, наклонив голову, зажав руками уши, чтобы хоть немного приглушить этот пронзительный электронный вой. Туайла крепко прижимала к себе Уинни не только из-за страха потерять его, но и потому, что нуждалась в его поддержке: с самого рождения он стал для нее точкой опорой в этом безумно вращающемся мире, ради него она боролась с трудностями жизни, одно его присутствие убеждало ее, что жизнь прожита не зря, благодаря ему она не ругала себя за то, что вышла за Фаррела Барнетта.