Книга Дети богов - Юлия Зонис

— Почему это вам так важно?

— Если спрашиваю, значит, важно.

— Ладно. Признаюсь. Поил.

— Для чего?

Некромант молчал. Я подошел к дыбе и крутанул ворот лебедки. Тело его вздернулось вверх. Я видел, что он пытается удержать крик — однако удержать не сумел, и крик разнесся по комнате, отражаясь от высоких стен. Капитан Гармовой наверняка искренне радуется сейчас за дверью моим успехам. Подержав Иамена немного в этой нелепой растяжке, я ослабил ворот.

— Повторяю вопрос: для чего?

— Вы быстро учитесь, Ингве, но плохо пока разбираетесь в психологических типах заключенных. К примеру, ваш друг Гармовой сейчас на моем месте бы грязно выругался и попытался отгрызть вам ухо. Вы, скорее всего, гордо бы промолчали.

— А вы?

— А я, как вы видите, читаю вам лекцию по технике ведения допроса.

На сей раз я растянул его так, что крик успел перейти в негромкий стон. Очень странно было слышать эти жалобные звуки из уст некроманта. Как-то слишком по-человечески. Меня это доконало, и я вновь опустил верхнюю планку. Иамен повис, хрипло и жадно дыша. По лбу его катился пот. Тощие ребра, сплошь в синяках и кровоподтеках, тяжело вздымались. «Что я творю?!» — сказал кто-то трезвый в глубине моего сознания. Я попятился к двери. Неожиданно некромант заговорил:

— Я хотел преподать вам урок. Это было довольно жестоко с моей стороны.

— Что? Зелье?

Он тряхнул головой, сбрасывая соленые капли с ресниц и со лба.

— Какой, в Хель, урок?! — заорал я, — не пей, сестрица, из копытца, козленочком станешь?

— При первой нашей встрече мне показалось, что вы, Ингве — что-то вроде маленького избалованного мальчика, привыкшего любить лишь собственные прихоти. Я ошибся, так что шутка с зельем и вправду вышла паршивая.

— Теперь вы поняли, что я не маленький избалованный мальчик? Или что никаким любовным зельем мне уже не помочь?

Он молчал, кажется, утратив ко мне всякий интерес.

— Почему вы не хотите, чтобы я перерубил ствол Ясеня?

— Потому что тогда мир погибнет, — бесстрастно ответил некромант.

— А если нет, сгниет.

— Папаша ваш, может, и сгниет. Ясень сгниет. А с миром ничего не сделается. Мир не ограничивается горсткой старых бородатых вояк и их ущербных потомков.

— Где вы прячете меч?

— Нигде я его не прячу. Я сказал вам ясно — нет у меня меча.

— Вы врете, — ответил я и взялся за раскаленную железку. Рукой. Без перчатки.

Нет, рука не сгорела — все же я был наполовину свартальв, а наши кузнецы выхватывают мечи из горна голыми ладонями. Однако паленым все же запахло. Некромант с изумлением на меня смотрел.

— Это что, новый метод ведения допроса? Палач пытает сам себя, допрашиваемый от ужаса выдает все секреты? Ингве, вы лучше приют сиротский проспонсируйте, если так уж вас замучило раскаяние…

Тут-то я и огрел его по ребрышкам раскаленной железной кочергой. Крику было… Когда вопли малость поутихли, я снова положил железку в жаровню, раздул угли и только затем обернулся к нему.

— Где меч?

Некромант молчал.

Подумав, я взялся за плоскогубцы.

— Как специалист, Иамен, подскажите: какой палец лучше ломать первым?

— Свой собственный.

— Как скажете.

Я запихнул в плоскогубцы указательный палец левой руки и сдавил рукоятки. Было больно.

— Прекратите юродствовать, — сказал Иамен. — Если вы хотели меня убедить в собственной невменяемости, вам это удалось.

— Ошибаетесь. Я как раз пытаюсь остаться в здравом уме.

Я надавил сильнее и взвыл. Кость хрустнула.

— Прекратите!

— Вы не любите, когда другим больно, так ведь, Иамен?

— Я не люблю, когда ломают вещи. Тем более, вещи, сделанные не вами.

Я швырнул плоскогубцы в жаровню и, кривясь от боли в руке, прошипел:

— А что вы любите?

Ответа я не ожидал. Однако некромант, усмехнувшись, ответил:

— Я люблю слушать песню жаворонка на рассвете.

После фиаско с первым допросом в избу-пытальню я больше не заходил. Иногда подбирался к двери и слушал вопли Иамена (с каждым днем они делались все тише — силы у некроманта кончались) и радостное рычание Гармового и его своры. Те перед каждым допросом накачивались дурью и балдели вовсю. Палец я замотал обнаруженным в сортире столетним бинтом. Им же замотал и обожженную руку. Бинт немедленно покрылся грязью, и теперь я смахивал на бомжа, доставленного в приемный покой госпиталя с обморожением конечностей.

Гармовой, увидев мои боевые раны, не сказал ничего (ученый, скотина), зато многое, видать, подумал. Ну и хер с ним. Я валандался по пустым верхним этажам, заставленным какими-то бесконечными рядами ящиков, сейфов, засыпанным бумагой и шелушащейся краской. Из-под ног моих разлеталась пыль. С улицы доносились гудки автомобилей, велосипедные звонки, говор, смех, шарканье подошв по асфальту. На улицу мне не хотелось. Один раз в ту комнату, которую я уныло мерил шагами, залетел воробей, птичка малая. Залетел, почирикал, нагадил на подоконник и вылетел восвояси. Хотел бы я быть этим воробьем.

На седьмой день стоны некроманта совсем уже не слышались за восхищенным уханьем команды Гармового. Дождавшись, пока веселье окончится и Иамена снова запрут в его камере, я спустился по лестнице в тускло освещенный подвал. Поглядел в зарешеченное окошко и ничего не увидел. Предположив, что мистер Иамен вряд ли затаился у двери с мыслью огреть первого вошедшего по черепу (да и чем огревать-то? парашей?), я отпер замок и вошел. Иамен валялся у самого порога — волки не удосужились даже отнести его подальше, в угол, где на пол брошен был тощий и грязный полосатый матрас. Зато не забыли нацепить наручники. В камере омерзительно воняло. Над ведром, заменявшим ту самую парашу, кружились мухи. Некромант был давно и прочно в отключке, и я сделал мысленную заметку: надо проверить, в сознании ли он хотя бы на этих их допросах. С окосевших от наркоты глаз могут и не разобрать. Я сел у стены неподалеку от лежащего, подтянул колени к подбородку и пригорюнился. Мушиное жужжание становилось все назойливей. Мигала слабосильная лампочка. Через некоторое время мне уже казалось, что не Иамен здесь узник, а я, что это не за ним, а за мной вскоре явятся волки для свежей порции издевательств. Я, кажется, даже слышал их шаги, отстукивающие в коридоре, посылающие по сырому подземелью эхо, да-да, слышны, слышней. И вот подходят. Шаги все ближе падают в тиши, как будто отчисленье производят моей несостоявшейся души — из тех краев, где жилось и любилось, из тех краев, где, расточая свет, душа моя пропащая делилась всем тем, чего в ней, кажется, и нет. И в те края, где серые казармы за рядом ряд потянутся, стройны, и где бесцеремонные жандармы со мною делать все вольны. Вольны…