Книга Безатказнае арудие - Иэн Бэнкс

Столп ухадил на следующий эташ (в ищо адну аткрытую галирею) и ни канчался – прадалжался дальши. Казалась он ищо далико будит идти и патаму йа астался на нем. У ступеник не была пирил, и хатя лестница имела в ширину метра два с внешней стараны ана была бы пугающе аткрыта йесли бы па стине башни ни висели ветки бабилии. Но дажи и так ана была давольна открытай но лучши фсиво было ни думать аб этам и уш канечна ни сматреть туда.

Йа ирадалжал васхаждение.

Следующий уравень. Галава у миня дика балела. Йа стал искать столп, но иво там больши не была. Вместа ниво там была периплитение ис скручсных между сабой сталбов, каторыи извивались то в адну то в другую сторану вмести с высокагорнай бабилией – тонкаствольнай как лианы – аплетафшей эти сталбы, стлафшейся по полу галиреи, пакрывафшей нировные каминые стены.

Йа брел па галиреи, май ноги ступали па бабилии, йа искал места ф стине са ступеньками в нем или на нем, штобы йа мок падняться па ним наверх в маем ноле зрения па краям тимнело ноги страно заплитались и штота выла в маих ушах – то ли ветир то ли бох знаит што.

Ни знаю скока времени прашло прежди чем йа нашел наблюдателя. Он мертвый лижал среди бабилии скрючифшись с разбитай галавой кожа содрана белый кости тарчат наружу. Йа помню што поднял голаву и падумал што он вираятна упал ирабив ажурный паталок. Йа увидил иво маску и балон у ниво на спине но нашел дальши и мне казалось што йа иду па этаму тунелю патамушта кроми этава йа ничиво не видил и патом мне стала казатца што прашло многа часоф а йа фсе шцо прадалжаю поиски другой лесницы или хатя бы двири или чиво другово в таком роди и йа падумал, «Черт, йа мок бы васпользаватна амуницией этава наблюдателя!» Йа начал паварачивать и тут чуть была ни наступил на ниво, патамушта шел па кругу.

На иво маски заниклась крофь но ана отшилушалась сразу жи кагда йа ие паскрен. Кисларот в балони был халодный и мне паказалось што он замарозит маи лехкие но галавная боль начала прахадить и йа уже больши ни искал фсе время входа в тунель.

Йа данил воду из иво фляшки взял иво куртку шапку и фанарь и аставил беднягу лижать там.

Ступеньки аказались в притсказуимам мести и начинались ат вершины столба, на катораму йа паднялся.

Жилище барадачей-йагнятникоф была на следущим уравне. Йа дабрался туда в сумирках и упал в гниздо ис сухой бабилии и агромлых царапучих перьеф. Миля разбудил шум и йа начал абследавать фсе вакрук и в канце канцоф аказался перид здаравеной шахтой.

Йа слышу треск.

Йа навожу луч фанарика внис па тунелю аттуда ис крамешнай темнаты паднимаетца теплый ветирок каторый разудваит на мне куртку. Луч фанарика исчизаит в темнате, каторая паглащаит иво.

Штота трищит апять, патом йа слышу как штота са свистам ириближаитца ка мне.

У миня нет времени увирнутца и йа ни вижу што ударяит миня но ано бьет миня в груть и атбрасываит назат, и дыхание с хрипам вырываитца из маих лехких. Йа чуствую што миня нисет к краю шахты и хватаюсь руками за каминую кромку у сибя пад задницей. Но руки у миня срываютца.

Йа падаю в чернату шахты.

В ушах у миня реф воздуха с миня срываит маску.

Нескоко сикунд спустя йа снова абритаю дыхание и начинаю кричать.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Она была закрытым кодексом в громадной темной библиотеке, пол был долиной, стены – утесами, альковы – висячими долинами. Она была древней книгой, напоенной ароматами, отягощенной многовековым знанием, огромной, украшенной сделанными от руки цветными рисунками, с кожаной тисненой обложкой в металлической рамке с застежкой, ключик от которой был только у нее.

Она слишком долго томилась своей девственностью, но вот настала первая брачная ночь – семья и друзья напоили ее вином, накормили, заласкали, опьянили, пожелали благополучия и продолжили громкое празднество в залах внизу. Новый прекрасный муж унес ее на руках наверх и оставил переодеться – сменить свадебное платье на ночную рубашку и улечься в огромную, широкую, теплую, зовущую кровать.

Она была единственной в племени немых наделенной даром речи, бродила среди них высокая и молчаливая, а они прикасались к ней, молили ее своими печальными глазами, почтительными робкими руками, плавными просительными жестами – молили говорить за них, петь за них, быть их голосом.

Она была капитаном корабля, затопленного врагом, она одна еще не потеряла сознания в спасательной лодке, а члены экипажа медленно умирали один за другим, тихо стонали потрескавшимися от соли губами или бредили, бились в судорогах на днище. Она увидела другой корабль и поняла, что может подать сигнал о помощи, но корабль был вражеским, и гордость не позволила ей сделать это.

Она была матерью, которая смотрела, как страдает и умирает ее ребенок, потому что придерживалась веры, отрицающей медицину. Врачи, няньки и друзья – все молили ее позволить ребенку жить, сделав всего лишь одно движение, ведь спасительный шприц был наготове в руке хирурга.

Она была заговорщиком, уверовавшим, что товарищи предали ее, бросили, обманули. В ее виновности не было сомнений, от нее добивались только признания вины. У нее не требовали имен, никого больше в это дело не впутывали, ей просто нужно было взять на себя ответственность. Она вела себя глупо и была в долгу перед обществом. Как это ни прискорбно, но ей показали орудия для истязаний в камере пыток.

/Она позволила открыть книгу, где каждое слово было переведено на язык, известный только ей. Когда книгу снова захлопнули, она улыбнулась про себя.

/Она дала своему новому мужу еще вина и принялась медленно его раздевать, а когда тому понадобилось облегчиться, заперла его в туалете, нацепила его одежду и бежала из комнаты по жгуту, свернутому из простыней, оставила ночи напоказ красное винное пятно – гордый трофей первопроходца-дефлоратора.

/Она пела своему племени танцем и жестами, более прекрасными, чем речь или песня, и те перестали делать знаки.

/Она подала сигнал на корабль и, когда увидела, что тот развернулся, направила к нему спасательную шлюпку, а сама спрыгнула в воду и поплыла прочь, пока спасали ее товарищей.

/Она по-прежнему молчала, но сама взяла шприц и пошла, чтобы впрыснуть его содержимое в руку ребенка, заглянула в его пустые, лишенные выражения глаза, проткнула кожу и выдавила жидкость, а потом быстрым движением набрала в шприц воздух, повернулась и вонзила инструмент в грудь объятого ужасом хирурга.

/В пыточной, перед дыбой, она сломалась и расплакалась, села на корточки, спрятала лицо и зарыдала. Когда палач наклонился сочувственно, чтобы поднять ее, она повернула к нему искаженное страхом лицо и впилась ему в горло зубами.

– Сука! Сука! Мне не вырваться! Не вырваться! Не вырваться! – закричал человек сиплым голосом. – Она меня не отпускает!

Он сел на диван, ухватился за воротник, лицо его налилось кровью – он боролся с чем-то у своего горла, с чем-то, чего не видели остальные. Сестра-сиделка ударила по клавиатуре, и на сетке-оголовнике, тонкой шапкой на бритом скальпе, загорелась крохотная лампочка. Человек согнулся в поясе, руки его отошли от горла и упали, веки закрылись, и он снова лег.