Книга Книга Джо - Джонатан Троппер

— Сегодня, Гофман, слышишь? Я не шучу. Ты у меня сгоришь вместе со своей долбаной машиной.

Он глядит на меня, оскалившись, довольный моим окаменевшим выражением лица. Потом складывает из пальцев пистолет, направляет их мне в лоб и говорит:

— Бабах.

Совершая этот универсальный жест, люди обычно опускают большой палец, изображая выстрел, но Шон вжимает в ладонь именно средний палец, как будто спускает курок, и выглядит это гораздо внушительнее, потому что выдает настоящее владение оружием.

Он залезает в свой «лексус», и я дожидаюсь, чтобы он скрылся за стеной дождя, прежде чем садиться в машину. За рулем я тихо напеваю песенку про детектива Шафта, чтобы слегка прийти в себя. Сыщик частный, демон черный, от кого девчонки стонут? Шафт! Часы на моей обширной, отделанной кленом приборной панели показывают 12:05 — мне казалось, что уже гораздо позже. Вряд ли мне удастся ни во что не вляпаться, если до конца дня еще столько времени.

Глава 30

Уэйн сидит полностью одетый за письменным столом и разглядывает фотоальбом, когда я захожу его навестить.

— Привет, — говорю я, — отлично выглядишь.

Выглядит он паршиво, но я все равно произношу эту фразу. Так мы ведем себя с безнадежно больными. Устанавливаем новые стандарты и радостно кидаемся им следовать, как будто на неумолимое приближение смерти можно хоть как-то повлиять неискренними комплиментами и пустопорожним трепом.

Уэйн улыбается и отодвигает альбом с усталым, но решительным видом:

— У меня такая теория: если одеться и чем-нибудь заняться, то вероятность умереть в этот день снижается.

— Разумно, — говорю. — Ну что, чем займемся?

Он встает и начинает натягивать свою баскетбольную куртку.

— Мы пойдем на кладбище, к могиле Сэмми.

Я некоторое время смотрю на него:

— Ты уверен?

— Это входит в список вещей, которые я хочу сделать перед смертью.

— Перестань так говорить, — отвечаю я, помогая ему натянуть куртку на почти исчезнувшие плечи.

— А на меня геройство нашло, — говорит он. — Так что терпи.

Дождь перестал, мы едем по городу на кладбище, и мощные солнечные лучи пробивают серую завесу туч.

— Смотри, — говорю я, указывая на солнечный луч, — в детстве я считал, что это бог выглядывает из-за облаков.

— Это не бог, — отвечает Уэйн. — Это поисковый отряд.

Я молча киваю. Я вообще стараюсь избегать разговоров на богословские темы, а уж с умирающим другом такое решение кажется особенно верным.

— Когда ты пропал после похорон, я решил, что с тебя довольно, — говорит Уэйн.

— Я все еще тут.

Я пересказываю ему все события, происшедшие с похорон отца.

— Ничего себе, — говорит он. — Да ты тут как белка в колесе.

— Было немного напряженно.

— Не могу представить себе, что ты трахнул миссис Хабер.

— Да я и сам не могу.

— Ну и как оно?

— Нереально.

— Не сомневаюсь, — кивает он. — А как же Карли?

— Что именно тебя интересует?

Уэйн смотрит на меня с ласковым недоумением:

— Надеюсь, ты понимаешь, что переспать ты должен был с Карли, а пообедать, наоборот, с миссис Хабер?

— Ну, можно было пойти и таким путем.

Уэйн улыбается:

— Мы не ищем легких путей.

— Уж такой я человек.

Он роется в моей коллекции дисков и достает «Рожденный бежать».

— В память о Сэмми, — говорит он, вставляя диск. Мы сидим молча, слушаем медленно нарастающие звуки «Грозового пути», и хриплый голос Спрингстина поет о том, как укрыться под одеялом, отдаваясь своей боли.

Уэйн дожидается в машине, пока я хожу за картой кладбища и узнаю у единственной сотрудницы расположение его могилы. Мы едем по лабиринту подъездных путей, пока наконец не оказываемся на основной территории, после чего выходим из машины. Уэйн захватил переносной плеер, бутылку вина и два бокала. Мы садимся на влажную траву у могилы Сэмми, и Уэйн разливает вино.

— За Сэмми, — говорит Уэйн, и мы отпиваем из бокалов. Он нажимает кнопку на плеере, и Спрингстин начинает петь «Закоулки».

— Это была наша песня, — тихо говорит Уэйн, закрывая глаза, чтобы слушать музыку.

— «Закоулки» — ваша песня?

— А что такого?

— Ну, не знаю. Большинство моих знакомых парочек в школьные годы любили песни типа «С чувствами не справлюсь», или «Слава любви», или «В твоих глазах», ну, ты понимаешь. Романтичные песни.

— Мы никакой романтики не чувствовали, — мрачно говорит Уэйн. — Мы чувствовали только полнейшую безнадегу. И «Закоулки» как раз про это. — Он замолкает, кивает и слегка раскачивается под музыку. — Он поет про двух парней, которые тщетно пытаются дышать тем огнем, что их создал. Прошло столько времени, а я по-прежнему считаю, что это лучшее описание того, что мы пережили тем летом, того, что такое быть молодым и быть геем.

Я пытаюсь вслушаться в слова, что не очень-то легко, ведь Брюс поет довольно хрипло и неразборчиво и звон гитар и барабанов постоянно заглушает его голос. Мне не кажется, что это песня о гейской любви, но, наверное, каждый слышит то, что хочет услышать.

— Ну, — говорит Уэйн, выключая плеер, когда песня заканчивается. — Не хочешь произнести несколько слов?

— Я не знал, что это официальная церемония.

Он приподнимает бокал.

— Вино и музыка, — говорит он. — Если это не официальная церемония, то придется считать, что это свидание.

Я на мгновение задумываюсь, раз уж Уэйн так хочет, чтобы я что-то сказал.

— Сэмми был хорошим другом, — начинаю я.

— Он же не твоя покойная собака, — нетерпеливо перебивает меня Уэйн. — Кроме того, он уже семнадцать лет как умер. Поздновато для панегирика.

— А что ты хочешь, чтобы я сказал?

— Просто скажи, о чем ты думаешь.

— Ничего в голову не приходит. Давай сначала ты.

— Ладно. — Уэйн задумчиво отхлебывает вино. — Я очень долго винил Сэмми в том, что сам стал геем. Я думал, что мог бы пойти по той или по другой дороге, а он попался на моем пути в такой момент моей юности, что я навсегда избрал этот путь. Я знаю, что это идиотизм, но я его ненавидел; даже когда хотел его, все равно ненавидел за то, что он сделал меня не таким, как все. Я думал, не встреть я его, рано или поздно нашлась бы девчонка, которая бы меня увлекла… Не знаю. Я же, в сущности, был еще ребенком.

— Все мы были детьми, — говорю я.