Книга Господин Малоссен - Даниэль Пеннак

– И ему позволили это сделать?

– Чиновник, которого он подкупил, должно быть, согласился, воображая, что его подмазывает какой-то идеалист с суицидальными наклонностями…

– И Маттиас смог продолжать свою врачебную практику?

– В его приемной к тому времени уже толпились дамочки из высших кругов. Он был самым молодым акушером Франции. Им нравилось, что роды у них принимает ангел. Бомонд, где его принципы принимали за каприз. И ему простили этот каприз. На него была тогда бешеная мода. Так они и рожали у доктора Френкеля. Это имя было написано черным по меди на двери его кабинета: «Френкель». Истинные арийки с круглыми животами тужились, тужились, стараясь не произносить его имени.

Жюли продолжала путь и свой рассказ.

– Все испортилось весной сорок четвертого, когда они словно с ума посходили. Его поставили перед выбором: или Сара, или он. Когда его освободили из Освенцима, весил он вполовину меньше своего обычного веса. И еще у него остался номер, вытатуированный на руке.

– А Сара?

– Я не была с ней знакома. Если не считать этого эпизода, они были обыкновенной парой, как многие другие, ты понимаешь. Они развелись в конце пятидесятых, вскоре после рождения Барнабе.

* * *

На этот раз вино было редкое и знаменитое. Мы пробовали его, спускаясь в долину Арбуа, над которой веяла умиротворенность. Знаменитое «соломенное вино».

– Слушаю тебя, Малоссен.

Она рассказала мне об этом вине буквально все, прежде чем наполнить им мой бокал. Гроздья тщательно перебирают и укладывают на солому, оставляя на два-три месяца увяливаться. Виноград заизюмливается, становится более сладким. Сусло бродит год-два, а потом вино дозревает в бочках еще года четыре.

– Итак?

Итак, оно было замечательное.

Однако ей этого было недостаточно, следовало сказать, чем же оно было такое замечательное.

– Белое вино, сладкое, естественно, очень тонкое…

Жюли просияла.

– Очень, очень тонкое, Бенжамен… И, как здесь говорят: «Больше его пьешь – прямее идешь!»

* * *

Большой белый грузовик рулил прямо к следующему винограднику.

Жюли говорила теперь меньше.

Из чего я сделал вывод, что она обдумывает все про себя.

А это пагубно сказывается на боевом духе армии.

Я подогрел наш вчерашний разговор на пламенеющих угольях солнца.

– Но как эти Бернардены оказались в Австрии в начале века?

– Их предком был Октав Бернарден, дезертировавший из императорской армии, из нашей, естественно. Этакий Бернадот-перебежчик, предавший Бонапарта[22]. Который прижился в Вене. И расцвел при Реставрации.

Пауза.

Некоторым паузам не следует давать пустить корни.

– Кстати, какие последствия для маленького Иова имел этот сеанс фильмов братьев Люмьер в Хофбурге?

ОРАКУЛ «КАФЕ ЦЕНТРАЛЬ»

После вечера в Хофбурге поступило распоряжение дать в Вене несколько сеансов для простой публики. Маленький Иов их пропустил. Он уже следовал собственному принципу никогда не смотреть дважды один фильм.

– Событие не повторяется. Фильм, достойный внимания, следует смотреть один-единственный раз. Он должен жить, Жюльетта, в наших воспоминаниях.

Вместо того чтобы пропадать на этих венских сеансах, маленький Иов предпочитал потягивать свой горячий шоколад в залах «Кафе Централь». Нянюшка-немка отводила его туда каждый день к четырем часам пополудни и забирала в шесть. (Их секретное соглашение, раскрытое в один прекрасный день отцом Иова, который выгодно обменял свое снисхождение на два свободных часа молоденькой няньки.) «Кафе Централь» шумело умными речами. Маленький Иов был в нем своеобразным развлечением. Он прохаживался между столами, напыщенно разговаривая, как большой. Каждый раз, как его голова показывалась в облаке табачного дыма, кто-нибудь обязательно задавал ему вопрос о главной новости текущего момента:

– А ты, Йовхен, что думаешь о кинематографе?

– А что, по-вашему, следует думать об изобретении? Нужно подождать.

Идея, в общих чертах принимаемая этой юной венской порослью, заключалась в том, что если природа наделила человека глазами, то кинематограф подарил ему взгляд.

– Остается только узнать, как вы этот взгляд используете.

– Прославляем движение, Йовхен! Кинематограф – это чествование движения, это сама жизнь!

– Вздор, это ваше движение, – восклицал маленький Иов, – вздор! (Это было любимое восклицание его отца, он обожал его повторять.) Трижды вздор! Движение здесь нужно лишь для того, чтобы выразить длительность! Движение – просто способ и ничего больше, инструмент! Посредством кинематографа братья Люмьер передали нам гораздо больше, чем только движение: они подарили нам возможность ухватить течение времени.

– Правда? Ну-ка, растолкуй это нам, Йовхен!

Его поднимали на руки, передавали над головами и водворяли на стойку бара. Обычно там его нянька и находила: стоящим во весь рост на цинковой сцене.

– Ну, Йовхен, что это еще за история со временем?

Как прирожденный оратор, маленький Иов, воздев руки, требовал тишины.

– Все вы видели, как рабочие выходят с фабрики Люмьер, вы видели, как они приближаются к вам, вы, как дети, хлопали в ладоши, крича: «Они шевелятся! Они двигаются!» Большое открытие: рабочие двигаются! И для этого нужно было ждать изобретения кинематографа, чтобы открыть, что рабочие двигаются? что велосипеды катятся? что двери открываются и закрываются? что поезда прибывают на вокзал? что аристократы расшаркиваются перед королевой? что старые королевы передвигаются не так быстро, как молодые? Вы что, только там все это увидели?

Аргумент был настолько сильный, что все замерло в «Кафе Централь». Потом раздался чей-то женский голос:

– А ты, Йовхен, сам-то ты, что увидел?

Иов отыскал глазами эту женщину. Она курила длинную трубку. На коленях у нее сидела девочка. Из-под насмешливой улыбки матери на Иова вдруг поднялся небесно-голубой взгляд дочери, и он прочитал в нем обещание вечности.

– Между тем, первым мгновением, когда двери открылись, – начал он, возвращая малышке ее взгляд, – и последним, когда проектор заклинило, прошло тридцать семь секунд… Тридцать семь, – повторил он, делая вид, что считает на пальцах, чтобы девочка поняла.