Книга Дракон Фануил - Дэниел Худ

Текстовых вариаций песенки, она была посвящена, как это следовало из названия, похождениям безгубого флейтиста — имелось бесконечное множество. В результате после первых трех стройно спетых куплетов Кессиас и Лайам затянули каждый свое. Эдил попытался было начать песню сызнова, но Лайам упорно гнул свою линию, налегая на тот вариант, которому его обучили в Харкоуте. Тогда Кессиас стал подхватывать только припев, и они таки довели песенку до развеселой концовки, причем грузный эдил даже пустился в пляс.

Рассмеявшись, Лайам снял пальцы с грифа, радуясь тому, что премьера прошла удачно.

— А вы неплохо играете, сэр, — заметил Бурс. Щеки его слегка покраснели.

— А ты лихо дерзишь, негодник ты этакий! — расхохотался Кессиас и хлопнул слугу по плечу так, что тот пошатнулся.

— Я, собственно, из-за этой мелодии и стал учиться играть, — признался Лайам. Его и вправду подвиг на музыкальные опыты именно «Безгубый флейтист». Он неустанно возился с лютней, пытаясь чем-то заполнить скуку плавания, и припоминал бессчетные варианты ее куплетов, которые так веселили его в портовых притонах разных стран и земель. Просто поразительно, насколько эта песенка вездесуща! Затем Лайаму припомнились еще кое-какие дополнения к ней, и он таинственно улыбнулся.

— Если вам любопытно, могу показать еще один вариант.

Кессиас рассмеялся так громко, что сомнений быть не могло — ему эта идея понравилась. Бурс, в свою очередь, также не выказал недовольства.

Лайам предложил благодарной публике вариант, именуемый «Безгубый флейтист и однорукий лютнист», делая после каждой новой строфы проигрыш, чтобы Кессиас мог отсмеяться. Поскольку героем песенки сделался еще и лютнист, Лайам ввел в мелодию кое-какие музыкальные вариации — заготовки прежних времен — и обнаружил, что Буре с легкостью вторит ему. Тем временем перебравший Кессиас радостно бил в ладоши. Они прошлись по новому варианту дважды, потом сделали перерыв, чтобы выпить еще сидра, и посмеялись над эдилом, который попытался припомнить только что заученные им строчки и не смог.

— Вы мне их непременно напишете, Ренфорд, — сердито сказал Кессиас, потом сменил гнев на милость и стал упрашивать Лайама сыграть еще что-нибудь.

Лайам заиграл еще одну песенку из своего не слишком богатого репертуара. Это была матросская песня, разухабистая, но при этом достаточно пристойная, чтобы ее можно было спеть и в приличном обществе. Бурс все с той же легкостью подхватил простенькую мелодию, а затем принялся расцвечивать ее и украшать. Глядя, как стремительно порхают его пальцы, Лайам восхитился искусством старого слуги, с виду столь грубого и недовольного всем белым светом. Это был настоящий музыкант, а не жалкий любитель вроде Лайама, за упражнениями которого не стояло ни теоретической подготовки, ни школы. Лайам мог сыграть лишь ту мелодию, которую разучил. А Буре мог свободно подхватить новую песню и украсить ее.

Они сыграли еще две мелодии, которые Лайам знал. Все это время Кессиас продолжал безмолвствовать, сосредоточенно уставившись куда-то в пространство. Доиграв, Лайам поклонился Бурсу:

— Вы замечательно играете, Бурс. Вы — истинный музыкант.

Слуга вспыхнул и нахмурился, а эдил вышел из оцепенения, глотнул еще сидра и переключил внимание на лютню, которую Лайам по-прежнему держал в руках.

— Еще бы ему им не быть, Ренфорд! Его учил мой отец, а мой отец был лучшим из всех менестрелей, что когда-либо служили у герцога!

Бурс еще более поскучнел, но потом улыбнулся — едва заметно.

— Эта лютня принадлежала ему, — сказал слуга, указывая на инструмент, — и хотя вы, сэр, играете не без изящества, вам до него так же далеко, как пастуху до короля.

— Да, он был лучшим. Никто не пел лучше его, — угрюмо пробормотал Кессиас и вдруг разразился смехом. — А еще он был наиотъявленнейшим подлипалой и льстецом, каких свет не видывал! Как по-вашему, как я попал на нынешнюю свою должность? Сын любимца герцога, а годится лишь на то, чтобы разнимать пьянчужек на улицах, — так давайте отошлем его в Саузварк и сделаем там эдилом!

— И вы с честью справляетесь с этой задачей, Кессиас, — мягко произнес старый слуга, и эдил решительно кивнул.

— Это правда. Я делаю все, что в моих силах, и мало кто способен выполнять эту работу лучше. Ну да ладно! Лучше сыграйте еще!

Бурс завел медленную, печальную мелодию — погребальную песнь, обращение к Лаомедону, богу миров, что лежат за пределами этого мира. Он вопросительно взглянул на Лайама поверх флейты, но Лайам покачал головой и, улыбнувшись, осторожно уложил чудесный инструмент обратно в футляр, а потом заново наполнил свою кружку.

К тому времени, как Бурс сыграл еще четыре мелодии — три из них были Лайаму незнакомы, котел опустел. В конце концов слуга отложил флейту и осушил последнюю кружку.

— Если от меня больше ничего не ожидают, хозяин, я, пожалуй, пойду.

— Нет, больше ничего, мой добрый Бурс, прими только мою благодарность.

Кессиас, кажется, уже совладал со своим опьянением и с серьезным видом поклонился в ответ на поклон слуги.

Когда старик вышел, Лайам присвистнул. Он чувствовал себя намного хуже, чем разлюбезный эдил. Туман в его мозгу окончательно загустел, и Лайам был искренне рад, что котел уже пуст: от одной лишь мысли о лишнем глотке у него начинал ныть желудок.

— Он — прекрасный музыкант, — благоговейно прошептал Лайам.

— Это правда. И в придачу отличный малый.

Лайам неуверенно поднялся на ноги:

— Пожалуй, мне пора идти.

Кессиас спорить не стал. Он тоже поднялся и, широко улыбнувшись, открыл перед ним дверь.

— Вы и сами играете, как пастушок, ежели выражаться в духе старого Бурса. Заходите как-нибудь еще и обучите его кой-каким вашим вещичкам. Держу пари, он их сможет запомнить.

— Это очень удачная мысль, — отозвался Лайам, изо всех сил сражаясь с непослушными ногами, которые отказывались поддерживать его тело. Разговор об отце Кессиаса навел его на воспоминания о собственном отце, и внезапно, несмотря на весь выпитый сидр, Лайам пригорюнился его охватила печаль.

— Тогда до завтра, — сказал эдил.

— Угу, до завтра, — пробормотал Лайам и помахал через плечо рукой.

На улице дул холодный ветер, и под его напором окутывающий мозг Лайама туман поредел ровно настолько, чтобы Лайам сообразил, что в таком состоянии ехать верхом к дому Тарквина было бы неразумно, если не сказать — опасно. Повинуясь этой невнятной мысли, Лайам заставил себя отправиться на родной чердак.

Лестница показалась ему бесконечной, но в конце концов, стукаясь то и дело о стенки, Лайам все-таки ее одолел. В голове у него вертелись печальные мысли о своей несчастной судьбине, вперемешку с укорами в адрес Кессиаса — нельзя же бросать столько пряностей в сидр! Даже не раздевшись, Лайам рухнул на тюфяк и мгновенно уснул.