Книга Горячая тень Афгана - Андрей Дышев

Порыв ветра ударил по дрожащему пламени, оторвал его от фитиля, раздавливая, замазывая чернотой его слабое тепло и свет. Мрак окутал меня со всех сторон, исчезли могила со стеклянным цветком, деревья, надгробия, ограды. Я с опозданием рванул в сторону, судорожно расстегивая пуговицу на куртке, но нарвался на сильный удар по голове и успел почувствовать, как в лицо брызнула едкая ледяная струя…

* * *

«Что ж ты так его боишься? — думал я. — Почему пресмыкаешься? Ведь у тебя есть все — вечная жизнь, безграничная власть, покровительство самого Творца… Тебе, самой популярной личности на земле, нельзя себя так вести. В твоих глазах не должно быть страха, лишь снисхождение, понимание и сострадание…»

Иисус в терновом венке плыл перед моими глазами, и мне казалось, что он все ниже и ниже склоняет голову перед Пилатом, и его лицо, исполосованное глубокими, как шрамы, морщинами, все больше искажает гримаса боли. Он боялся наместника, боялся пыток. Он боялся смерти, что было самым диким откровением картины. Ни отблеска веры в могущество своего покровителя, ни намека на попытку сохранить человеческое достоинство. Ничего божественного.

Могущество, осознание своей уникальности, значимости, своей непревзойденной ценности для человечества — все блеф, выдумка, одежка, которую можно на некоторое время напялить на себя и носить до тех пор, пока плетью не пройдутся по твоим ребрам. Боль, которую уже неспособно вынести тело человека, легко превратила даже полубога в униженное, жалкое существо. Это оно, легкоранимое, подверженное болезням тело, определяет качество души… Господи, помоги быстрее умереть, чтобы не чувствовать этой острой боли в голове, этих мучительных спазмов в желудке, этого жжения в легких!

Я с трудом приподнял голову, скосил глаза вниз и увидел, что лежу на диване в сумрачной комнате, всю стену которой занимает картина. Правее — ампирный туалетный столик, напольные вазы. Французские шторы волнами спадают с полукруглых карнизов. За тонированными оконными стеклами раскачивают мокрыми лапами деревья, дождь барабанит по подоконнику.

Все это уже было, подумал я. Не так давно все это было. Я запрыгнул в окно этой комнаты с дерева. Потом… потом я обыскал туалетный столик и нашел в нем вещи Анны. А дальше — нагромождение, хаос событий. Наш с Анной побег, стрельба, приезд в Москву, просмотр флэшки, похороны Локтева…

Чем ближе были события, тем более смутно я помнил их. Похороны Локтева и разговор с вдовой едва отпечатались в памяти. За ними — полная темнота, в которой на мгновение появлялись могильные кресты, мокрый асфальт в трещинах кленовых листьев, лицо Анны, слабо освещенное светом приборного щитка, — все очень похоже на сон.

Я попытался повернуться на бок, но тотчас почувствовал, как обе руки, заведенные за спину, пронзила острая боль. Я вернулся в прежнее положение и несколько минут лежал неподвижно, глядя на Иисуса и приводя в порядок мысли.

Дождь полил сильнее, и подоконник стал содрогаться от ударов тяжелых капель. Я почувствовал на лице легкое движение влажного прохладного воздуха: должно быть, окно было приоткрыто. А может быть, думал я, ничего этого не было — ни побега, ни стрельбы, ни подружки и секретных писем на экране компьютера? Я запрыгнул в окно, и здесь меня двинули по голове.

Странное, неприятное чувство — потеря ориентации во времени и в пространстве, когда не можешь точно отличить реальность от бреда и тяжелые сновидения принимаешь за действительность. В науке, кажется, такое явление называется конфабуляцией, и лечат ее в психиатрических заведениях. М-да…

Кажется, я снова впал в забытье, а когда открыл глаза, в комнате было совершенно темно, лишь узкая полоска света из открывшейся настежь двери лежала на паркете. Потом надо мной ослепительно ярко вспыхнула массивная люстра с хрустальными подвесками, и я невольно прикрыл глаза.

На меня упала тень, и я увидел рослого немолодого господина, с совершенно лысой, блестящей, как бильярдный шар, головой, морщинистым, но холеным, тщательно выбритым лицом, лишенным какой бы то ни было растительности, даже бровей. Широко расставив ноги, он потягивал сигарету, стряхивая пепел на паркет, и без интереса разглядывал меня. Я узнал его сразу — Анна очень точно описала его портрет в письме.

— Добрый вечер, Князь! — не совсем внятно произнес я.

По губам лысого скользнула усмешка. Он выпустил дым через ноздри, опустил руку в карман шелковых бежевых брюк и отошел к картине. Его череп заблестел как раз под изображением лица Пилата.

— Кажется, портрет наместника рисовали с вас, — снова сказал я.

На этот раз Князь посмотрел на меня с любопытством, с каким посмотрел бы зоолог на говорящего червя. Он кивнул кому-то, кого я не видел, и со стороны дверей ко мне подошли два крепких парня, рывком подняли и посадили на стул с фигурными ножками из красного дерева.

— Если ты сравниваешь меня с Пилатом, — сказал Князь, глядя на меня сквозь облачко дыма, — следовательно, себе ты выбираешь роль Христа?

— Нет-нет! — От безысходности меня потянуло на философию. — Ни его роли, ни судьбы, ни креста не хочу. Но всякая пара людей, олицетворяющая противоборство добра и зла, чем-то схожа с персонажами этой картины.

— Добро, разумеется, олицетворяешь ты?

— Безусловно. У вас же на физиономии написано, что вы профессиональный злодей.

— Наглец, — устало констатировал Князь и, глянув на «быка», слабо качнул головой.

Удар кулаком сбоку свалил меня на пол. В ухе зазвенело с такой силой, словно в него поместили церковный колокол. Я смирно лежал, дожидаясь продолжения экзекуции, которую заслужил, но меня подняли и снова усадили на стул.

Князь ходил по комнате взад-вперед. Выкурив одну сигарету, он принялся за другую.

— Ты напрасно веселишься, — сказал он, хотя мне было вовсе не весело. — И напрасно считаешь себя борцом за справедливость. Ты блоха, которой до поры до времени удавалось ловко прыгать с места на место. Теперь тебя придавили, но ты еще дергаешь лапками. Так бывает. Но когда тебе отобьют почки, селезенку, переломают суставы пальцев, ног и рук, ты переоценишь себя. Поверь мне, это обязательно произойдет.

У меня еще звенело в ухе, но я смог расслышать негромкий голос Князя. «Бык» слева от меня нервно переступил с ноги на ногу и скрипнул половицей. Ему не терпелось отбить мне почки и переломать кости.

— Ты сорвал поставку очередной партии порошка из Душанбе, — продолжал Князь. — Убытки не катастрофичны, но ощутимы. Ни твоя жалкая жизнь, ни квартира в Крыму вместе с сараем эти убытки не покроют. И с этим нам, к сожалению, придется смириться. А тебя, сам понимаешь, ждет безрадостная судьба.

Князь остановился, посмотрел на собачьи глаза — Иисуса и выпустил в него струйку дыма.

— Ты прав, сейчас вы похожи. Он был слабым человеком, потому что зависел от отца. А всякая зависимость есть несвобода. — Князь повернулся ко мне, медленно прошелся взглядом по связанным ногам, брюкам, куртке, покрытой бурыми пятнами. — Если бы этот мессия мог импровизировать, действовать так, как ему подсказывала фантазия, если бы он мог умно распорядиться деньгами и властью над людьми, которой обладал, то перевернул бы мир и стал бы величайшим мировым правителем… Да, парни? — Князь взглянул на «быков». Те одобрительно засопели. — Но Иисус был подвластен богу, а его поступки предопределены. И все закончилось очень печально… Печально и, в общем-то, банально. Так и ты, голубчик. Видишь перед собой только красную тряпку и бодаешь ее до исступления. А тряпочкой этой помахивает ловкий тореадор, издевается над тобой и готовит пику для красивого и точного удара… Собственно, уже приготовил.