Книга Замыкая круг - Карл Фруде Тиллер

С этой точки зрения ты оказываешь Аните Викен услугу, сказал ты, причем такую же, какую мы пытались оказать самим себе, когда заигрывали со смертью и самоубийством. Ведь то, что мы без конца писали и читали о смерти, собирали кости и волосы, кожу и ногти, искали в летние каникулы работу на бойне, лишь бы увидеть, как умирают животные, ходили на похороны совершенно незнакомых людей, было попыткой как можно ближе подойти к смерти и таким образом увидеть жизнь в иной перспективе, сказал ты, и я, разумеется, вполне отдавала себе в этом отчет — что ни говори, эту тему мы обсудили со всех сторон и такой подход сделался у нас своего рода шаблоном, что, между прочим, отчасти и подтолкнуло тебя к попытке придать серьезность тому, что до сих пор в основном сводилось к разговорам: ты вдруг нагнулся, сорвал случайно попавшийся под ноги гриб (мы гуляли в окрестностях Намсуса) и проглотил его. Чтобы ценить жизнь, надо изведать, что смертен, дерзко заявил ты.

Кстати, в тот раз ты вправду изведал, что смертен. Поскольку мама обожала собирать грибы и я не раз ходила с ней в «грибные» походы, из нас троих одна я кое-что понимала в грибах, и когда я спросила, можешь ли ты описать мне съеденный гриб (я не успела его рассмотреть, очень уж быстро ты отправил его в рот), по описанию оказалось похоже на ядовитый паутинник, который встречается в ельниках на каждом шагу, и мы все — я, ты и Юн — примерно на две недели впали в шоковое состояние. Бледная и серьезная, я рассказала, что даже маленький кусочек этого паутинника способен надолго повредить почки, а уж целый гриб, который ты только что проглотил, наверняка способен угробить десяток людей. Поначалу ты хорохорился, презрительно шуганул Юна, когда он в слезах, совершенно вне себя (я никогда раньше не видела его таким) умолял тебя немедля пойти к врачу (он даже принялся было тащить тебя за собой). Но немного погодя ты притих, побледнел и задумался, а когда мы пришли домой и прочитали в маминой книге о грибах, что уже слишком поздно что-либо предпринимать, ведь яд уже всосался в кровь, что симптомы могут проявиться в течение двух недель и отравившегося неминуемо ждет мучительная смерть, стало совершенно ясно, что тебе сейчас куда больше хочется выйти из этого состояния, чем раньше, до того как ты съел гриб, хотелось попасть в него. Во время самых тяжелых приступов страха я видела, как на твоем бледном, без кровинки, лице выступают капельки пота, и, глядя на тебя лежащего на мамином диване, я как раз и написала текст под заголовком «Сигарета в пепельнице, скорченная в позе эмбриона», а Юн, кстати, после положил его на музыку.

Но вот две недели миновали, ты не захворал и начал то и дело твердить, как же хорошо, что ты съел этот гриб. Говорил, что чувствуешь себя как никогда здоровым и сильным, а однажды вечером, когда мы ели пиццу и смотрели по видео «Охотника на оленей»,[20] ты снова и снова прокручивал сцены с русской рулеткой, показывал на Кристофера Уокена и повторял: «Гляньте, ребята, точь-в-точь как я!» Обсуждали мы все это уже после того, как ты подложил дамский шарф в машину Оге Викена, и ты, конечно, сумел меня успокоить, но все равно не убедил, что поступил правильно, и когда я сказала, что потери мужа вполне достаточно, чтобы выбиться из внутренней повседневности, а потому «твое произведение искусства» (сказано с легким смешком) не только неэтично, но и излишне, веских контраргументов у тебя не нашлось. Но ты не можешь не признать, что вышло красиво, только и сказал ты, а затем рассмеялся очаровательным смехом, который всегда приводил меня в прекрасное настроение.

Когда нас заворожила машина

Волосы у меня высохли после купанья, но от соли стали жесткими и непокорными, и, когда мы слезли с великов и покатили их вверх по крутому склону, я предложила заскочить к Юну и смыть соль под садовым шлангом, а уж потом можно ехать на фотосъемки. Юн не возражал, только попросил не шуметь: из-за болей мама его всю ночь глаз не сомкнула, а сейчас спит как раз над краном от садового шланга. Помню, когда он про это сказал, мы с тобой переглянулись и слегка закатили глаза, дескать, Юн верен себе: вечно выискивает, а потом преувеличивает трудности, которые могут возникнуть, если сделать то либо другое. Садовый кран и окно Гретиной спальни если и не по разные стороны дома, то, во всяком случае, достаточно далеко друг от друга, так что мы бы разбудили ее, только если б орали во все горло, и я уже собиралась выдохнуть унылое «да-да, Юн», но не успела, потому что мы добрались почти до верхушки кручи и видели всю равнину впереди, тут-то я вдруг и заметила Арвида, который стоял, наблюдая, как бригада строителей сносит старый каменный дом, и обратила твое внимание на отчима.

Надо же, работать в этакую жарищу, вот первое, что сказал нам Арвид, показывая на четверых потных, дочерна загорелых работяг. Трое из них курили и о чем-то разговаривали между собой, а четвертый сидел в такой специальной машине, у которой на стреле подвешен на двух тросах здоровенный ржаво-бурый чугунный шар, до сих пор я видела подобные штуковины только в старых комиксах про Утенка Доналда. Ух ты! — сказали мы и замолчали, так нас заворожила эта машина из комиксов, мы стояли и смотрели во все глаза, а работяга в кабине взялся за тонкие рычаги с черными набалдашниками, шар несколько раз качнулся взад-вперед, все выше и все быстрее взлетая в воздух, и вот уже с колоссальной силой долбанул по стене дома — цементные блоки расселись, как кубики «Лего», и обрушились наземь, подняв тучи песка и серовато-белой пыли. Я облокотилась на обжигающе-горячее седло велосипеда и показала на перекрученные бурые прутья арматуры, торчащие из обломков стены, на их концах виднелись где маленькие, где большие комки цемента, и они напоминали хвостовые волоски с остатками испражнений, так называемые «бубенцы», и я сказала вам об этом, ты весело фыркнул, а Юн не преминул продемонстрировать нам свою паршивую сентиментальность.

Началось с того, что, когда мы немного отъехали, я сказала, Арвид, мол, выглядел мрачноватым. Ты согласился, что он в самом деле был мрачноват. Большую часть детства он провел в доме своей старшей тетки, которая хорошо кормила его, поила и одевала, но давала слишком мало тепла, близости и любви, поэтому отношения у них были довольно натянутые, но от рождения и до девяти лет — до того дня, когда их собака опрокинула в доме непогашенную свечу и отец с матерью заживо сгорели, — он жил в каменном доме, который сносили у нас на глазах. Он редко говорит о временах, когда жил там с родителями, но, листая тогдашний фотоальбом, всегда бывает растроган, помнится, сказал ты, вот тут-то Юн разозлился на меня и вскипел, ведь я сравнила остатки Арвидова родительского дома с комьями испражнений, так он заявил.

Сперва мы подумали, что Юн шутит, но когда смекнули, что вообще-то он говорит на полном серьезе и что это просто-напросто очередная попытка выставить себя чутким и внимательным, велели ему заткнуться, а потом, у Юна, когда, прислонив велики к стене гаража, стали смывать с себя соль, я нарочно вопила погромче, чтобы разбудить Грету. Смеясь, я сказала, что вопила из-за ледяной воды, но мой смешок явно показал, что я вру, Юн обиделся и, конечно, расхотел идти с нами фотографировать, что было бы для нас не просто хорошо, но фактически доставило бы облегчение и радость, только без него не обойтись, некому держать свет, и Юн, разумеется, прекрасно это знал и использовал по полной. Он помрачнел, нахмурился, дал нам понять, что уговорить его будет чертовски трудно, хотя, разумеется, не невозможно, ведь иначе мы сядем на велики и сию же минуту укатим прочь, лишив его удовольствия услышать, как мы умоляем, упрашиваем, твердим, до чего нам хочется, чтобы он поехал с нами. Не помню, как долго мы торчали у них в саду и валандались с ним — может, полчаса, может, час. Мы, вернее ты, поскольку я видеть не могла его спектакль и поневоле держалась как бы на заднем плане, чтобы не испортить все, сказав напрямик, что́ я думаю, — ты старался умаслить его, изображая приподнятое настроение и наигранное добродушие, тут-то он и начал распространяться о том, как плохо и как трудно приходится его матери, а ты не только терпеливо его выслушал, но умудрился сделать вид, будто тебе интересно, и он начал оттаивать. Ладно, о’кей, я поеду с вами, сказал он наконец (будто делал нам большое одолжение), но к тому времени, как много раз прежде, он уже сумел погасить большую часть нашего с тобой энтузиазма и творческой радости, и сколько мы ни старались, нам так и недостало увлеченности, необходимой, чтобы сделать хорошие снимки. Юн же, наоборот, вдруг пришел в лучезарное настроение, и, когда мы добрались до мыса Мерранес, где собирались фотографировать внутренность старых немецких бункеров, именно он горел творческим вдохновением. Он, словно паразит, высасывал из нас силы, и чем больше он оживал, тем больше мы увядали, и хотя мы с тобой в то время, пожалуй, не вполне отдавали себе в этом отчет, но догадывались, чуяли, как обстоит дело, а оттого нас обуревала злость, усмирять которую было все труднее и труднее.