Книга Даниэль Друскат - Гельмут Заковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
11. Муха жужжала в полумраке комнаты, села Штефану на лицо, он лениво отмахнулся, встал, взял со стола вазу с увядающими розами и отнес ее на сервант. Он повернулся спиной к жене и Гомолле, теребя загрубелыми пальцами поблекшие цветы.
— Иной раз смотришь по телевизору фильм, уже виденный в юности. Тогда и настроение было другое, может, с девушкой в кино сидел, да мало ли что, во всяком случае, переживал и ходил под впечатлением, скажем, «Романса в миноре» или чего-нибудь в таком духе. И вот спустя много лет смотришь тот же фильм и не понимаешь, что тебя тогда взволновало, фильм кажется неуклюжим, немножко смешным и жалким — с таким чувством и я вспоминаю некоторые эпизоды собственной жизни.
— Вернись к своей исповеди, — из глубины кресла сказал Гомолла.
— Хорошо.
Штефан снова уселся напротив жены, он глядел на нее, но вроде бы и не видел. Хильда — красивая, крепкая, в платье без рукавов — сидела и смотрела на него, как-то странно, искоса; ведь то, что́ сказал муж и ка́к он это сказал, теребя жесткими ручищами лепестки роз, показалось ей столь необычным — прежде Макс никогда так не говорил, тем более о подобных вещах, и это напугало ее больше, чем его заявление в начале рассказа. Штефан продолжал:
— В тот вечер мы с Даниэлем зверски подрались, по всему было ясно, что речь идет о жизни и смерти, что одному из нас придется сдаваться.
Я прямо обезумел, все виделось мне как бы через багровую завесу, смутно: Даниэль — отскакивал то туда, то сюда; стены — они то валились на меня, то отступали назад, я... — Макс помедлил. — Я и вправду от ярости как зверь сделался. Все знают, что я силен, зато Даниэль проворнее, силу он может заменить ловкостью, и дрались мы на равных: то я ему врежу, то он мне.
Я не раз слыхал, что забава может обернуться очень серьезным делом, в нашей же драке вышло наоборот, постепенно схватка теряла жестокость, почему — объяснить не могу, может, вражде уже некуда было расти. Странно, мальчишками мы частенько дрались, кое-каким приемам Даниэль у меня еще тогда выучился; теперь мы лупили друг друга без всякой жалости, но мало-помалу красная пелена спала с моих глаз, ко мне вновь вернулась способность различать предметы. Подхожу к Даниэлю, собираюсь поддать ему напоследок, как можно аккуратнее, и тут этот паршивец с криком «гоп!» пускает в ход подлую хитрость, сам его в свое время обучил, — подставляет мне ножку. Я лечу, падаю, кости трещат, словно на мелкие куски разламываются.
«Ты ничего себе не повредил?» — кричит Даниэль.
«Да ну тебя!»
Встаю и почти с нежностью припечатываю его апперкотом. Эффект потрясающий — малый прямо рухнул наземь, нокаут! Наконец-то дело сделано. А очухавшись, парень вдруг как захохочет, и я тоже не удержался, невольно заржал.
«Ну и видик у тебя! — Он, хихикая, показывает на осколок зеркала над яслями. — Как, и у меня тоже? Что ж, поглядим. Старик, кто же это на тебя пялится? И это моя морда? Сам себя не узнаю».
«Погоди», — говорю.
На стене висело замызганное полотенце, я сорвал его с крючка, окунул в ведро с водой, а потом — шлеп! — бросил ему в физиономию. Он вытерся.
«Макс, — говорит, — подписать тебе все-таки придется».
А я — говорил уже, объяснить толком не могу — отвечаю прямо как по прежней дружбе:
«Старое ты дерьмо!» — или что-то похожее.
Даниэль ухмыляется во всю заплывшую физиономию.
«Придется вступить!»
«Подожди, — отвечаю, — поосторожней на поворотах, — или что-то в этом духе, решил на всякий случай еще чуток поартачиться. — Сперва надо привести себя в человеческий вид, — говорю. И собираюсь сходить за мылом, пластырем, шнансом. — Я сейчас вернусь».
Он лежит в соломе, как общипанный петух, но улыбается. Тоже, небось, рад, думаю, что концерт окончен.
Захожу в дом. Зову Хильду. Пусть ее поиграет в самаритянку, залепит пластырем ссадины, это для нее наверняка будет кое-что значить. Зову Хильду.
«Я тут», — жалобно пищит она, стуча изнутри в дверь. Ты не поверишь, Густав, старик ее запер.
— Ужасный был день, — вздохнула Хильда. — Всегда ужасно, когда мужчины схватывались друг с другом, снова и снова...
— Но, лапочка, — перебил жену Макс, — я же как раз рассказываю, как все чуть было не обернулось добром. Слушай, Густав. Так вот. Выпустил я, стало быть, Хильдхен, она с плачем падает мне на грудь, по-прежнему на ней черная шляпка, вуаль на голове, я осторожненько вытаскиваю шпильки из волос, а это не так-то легко; тюль изорвал в лохмотья, целую свою несчастную Хильдхен. Все хорошо, говорю, жив он, пощипан только, прихвати аптечку. Она так и сделала. Я взял бутылочку пшеничной, подбегаем к хлеву и видим: перед Даниэлем стоит мой тесть. Верно, думаю, хочет парня задобрить, из-за драки. Старик, поди, струхнул, и не без причины, — в его время суд не больно-то церемонился: кто оскорбил представителя власти, мог спокойно рассчитывать на пару годиков.
Старик, значит, стоит перед Даниэлем. Гляжу — парень застегивает рубаху, медленно-медленно, одну пуговицу за другой, надевает куртку — тщательно так, отодвигает старикана в сторону, пристально смотрит на меня и, помолчав, говорит:
«Возьми председательство на себя. Я уеду из Хорбека», — и, ей-богу, сплюнул мне под ноги. Хильда, добрая душа, вцепилась ему в плечо:
«Не уходи так!»
Он в сердцах стряхнул ее руку.
— Да-да, — отозвалась Хильда. Она сложила руки на коленях и вертела на пальце обручальное кольцо. Она носила его почти двадцать лет, и кольцо уже слегка потерлось. — Так оно и было, я помню. Он крикнул: «Что вы за люди!» — и ушел со двора, согбенный, точно древний старик... — Хильда подняла голову: — Я так и не поняла, почему он уступил тебе место, Макс.
— Я и сам сперва не мог понять, — сказал Штефан, — но еще той же ночью выяснил: некто держал Друската в кулаке, имел что-то вроде документа, датированного апрелем сорок пятого. Там
