Книга Открытое произведение. Форма и неопределенность в современной поэтике - Умберто Эко

принял тот, против которого обычно полемизирует), стал бы жертвой серьезной ошибки. Никто ведь не стал бы требовать, чтобы исследователь, занимающийся неевклидовой геометрией и пожелавший соорудить в своей комнате шкаф, стал бы измерять ее, обращаясь к геометрии Римана; чтобы сторонник теории относительности, стоя на тротуаре и спрашивая, который час, у проезжего автомобилиста, стал бы подводить свои часы с учетом преобразований Лоренца. Новые параметры мировосприятия принимаются для того, чтобы воздействовать на экспериментальные, лабораторные виды реальности благодаря абстракциям воображения, или же в области реальности литературной, но они могут оказаться непригодными для того, чтобы направлять нас в обычной жизни, и не потому, что по отношению к ней они оказываются ложными, а потому, что в такой среде по-прежнему (во всяком случае на данный момент) могут оказаться более полезными традиционные параметры, используемые всеми другими людьми, с которыми мы постоянно общаемся.

Истолкование того, что с нами происходит и на что мы должны сразу же дать ответ (или сразу же охарактеризовать, улавливая телекамерой), представляет собой один из типичных случаев, в которых соблюдение обычных условностей все еще остается более уместным.

5. Такова ситуация, в которой находится язык телевидения на данной фазе своего развития, на данном этапе развития культуры, в данной социологической ситуации, которая наделяет данное средство информации данной функцией по отношению к данной аудитории. Ничто не мешает представить себе такое стечение различных исторических обстоятельств, при котором прямая трансляция станет средством воспитания более свободных проявлений восприятия, научит переживанию захватывающих ассоциаций, полных открытий, и, следовательно, будет способствовать формированию иного психологического и культурного измерения. Однако, когда мы характеризуем эстетические структуры современной телепередачи, мы должны учитывать реальное положение вещей и воспринимать имеющееся в нашем распоряжении средство и законы его функционирования в соотнесении с данной ситуацией его использования. При таком подходе прямая трансляция, которая напоминала бы фильм «Приключение», имела бы все шансы оказаться скверной трансляцией, полностью подчиненной неконтролируемой случайности, и в таком случае о культурных ассоциациях можно было бы говорить только с иронией.

В тот исторический период, когда возникают различные поэтики открытого произведения, не все виды художественной коммуникации должны усматривать в них свой идеал. Сюжетная структура, понимаемая в аристотелевском смысле, остается типичной для многих произведений самого широкого спроса, которые играют очень важную роль и могут достичь весьма высоких вершин (поскольку нельзя сказать, что эстетическая ценность во что бы то ни стало определяется новизной техники: даже если использование этой техники может стать признаком того свежего подхода в манере и творческой фантазии, который является важным условием для создания чего-то эстетически ценного).

Таким образом, оставаясь одним из последних бастионов той глубокой потребности в сюжете, которая живет в каждом из нас (и которую какая-либо форма искусства, какой-либо из его старых или новых жанров все-таки будет удовлетворять и в будущем), прямая трансляция должна оцениваться в соответствии с требованиями, которые она удовлетворяет, и теми структурами, с помощью которых она их удовлетворяет.

Тем не менее для телевидения остается еще много возможностей для открытого обсуждения, исследования и разъяснения, глубинной неопределенности повседневных событий: они реализуются, когда репортаж об основном событии, смонтированный по всем правилам правдоподобия, обогатится «примечаниями на полях», мгновенными проникновениями в окружающую реальность, несущественными для основного действия, диссонирующими и поэтому полными намеков; они-то и открывают другие перспективы, другие возможности, разнообразные, расходящиеся направления; укажут на другую схему, с помощью которой можно было бы организовать события.

Тогда (и в этом заключается немаловажный педагогический эффект) зритель смог бы, пусть смутно, ощутить, что жизнь не исчерпывается той интригой, за которой он с жадностью следит, и что, следовательно, он сам не исчерпывается ею. Тогда какое-либо уводящее в сторону наблюдение, способное освободить зрителя от завораживающей силы сюжета, будет действовать как «остранение», как внезапный сбой в пассивном внимании, как призыв к оценке или, во всяком случае, стимул к освобождению от навязчивой убедительности экрана.

Дзэн и Запад

Этот очерк увидел свет в 1959 году, когда в Италии начал пробуждаться первый интерес к дзэну. По двум соображениям мы не знали, надо ли включать данную работу в это второе издание:

1. «Волна» увлечения дзэн-буддизмом впоследствии не оставила следов, о которых можно было бы упомянуть применительно к художественному творчеству, за исключением, быть может, Америки, и сегодня разговор на эту тему кажется гораздо менее актуальным, чем восемь лет назад.

2. Хотя в нашем очерке довольно ясно говорилось о феномене дзэна в контексте прочих увлечений культурной «моды» и мы стремились к тому, чтобы выявить причины его популярности, но не пропагандировать его, случилось так, что скорые в своих выводах (или недобросовестные) читатели усмотрели в этом очерке манифест, неосторожную попытку пересадить восточный феномен на нашу почву, между тем как такой подход самым недвусмысленным образом критиковался в последнем абзаце очерка.

Как бы там ни было, но мы решили сохранить эту главу, потому что:

а) те культурные феномены, которые символизировала мода на дзэн, остаются значимыми в Соединенных Штатах, и повсюду заявляют о себе те или иные формы неидеологической, мистико-эротической реакции на промышленную цивилизацию (хотя бы посредством употребления галлюциногенов);

б) никогда не следует поддаваться на шантаж чужой глупости.

«В последние годы в Америке короткое японское слово, в котором слышатся жужжание и укол, случайно или вполне обоснованно начало заявлять о себе в самых разных местах, в дамских беседах, на академических собраниях, на вечеринках… Это короткое волнующее словцо – “дзэн”». Так писал в конце пятидесятых годов весьма популярный журнал, определяя место одному из наиболее любопытных культурных явлений последнего времени. Сразу оговоримся: дзэн-буддизм выходит за рамки некоего «бытового явления», так как он представляет собой разновидность буддизма, которая своими корнями уходит вглубь веков и которая оказала глубокое влияние на китайскую и японскую культуру; достаточно вспомнить о том, что различные техники фехтования, искусство стрельбы из лука, искусство приготовления чая и икебаны, архитектура, живопись, а также японская поэзия – все это испытало непосредственное влияние данного учения, иногда являясь прямым его выражением. Однако в обиход западного мира дзэн вошел лишь несколько лет назад и совсем недавно появились работы о нем для широкой публики, ряд критических обзоров, по-видимому, независимых друг от друга: дзэн и битники, дзэн и психоанализ, дзэн и авангардная музыка в Америке, дзэн и неформальная живопись, и, наконец, дзэн и философия Витгенштейна, дзэн и Хайдеггер, дзэн и Юнг… Эти публикации начинают вызывать подозрение, филолог предчувствует в них некий обман, обычный читатель теряет ориентацию, а любой благоразумный человек начинает негодовать,