Книга Чикатило. Зверь в клетке - Алексей Андреевич Гравицкий

вопрос, — поторопилась журналистка.

— Уходите! — повторил Чикатило негромко, но страшно.

— Все. Интервью закончено, — поспешил вмешаться стоявший у двери начальник СИЗО.

Журналистка бросила на него расстроенный взгляд, но спорить не решилась, забрала диктофон и пошла на выход. Уже у дверей обернулась, кинув прощальный взгляд на осужденного. Чикатило сидел, сжавшись, он словно уменьшился в размерах. Сейчас он выглядел жалко.

— Андрей Романович, если вы не виноваты, — не сдержалась девушка, — правда не виноваты, вам нужно в прессу обращаться. У нас сейчас гласность и демократия, свободная пресса больше влияния имеет, чем продажные судьи.

Чикатило не ответил. Зато начальник СИЗО уже без церемоний взял журналистку под руку и вывел из комнаты.

* * *

Витвицкий говорил с Чикатило уже почти два часа. Присутствие кого бы то ни было из сотрудников угрозыска при этом разговоре не допускалось, это было важным условием. Потому оставалось только набраться терпения и верить, что у капитана все получится. Ожидание давалось нелегко и действовало на нервы.

Горюнов стоял возле входа и напряженно курил, когда задумчивый Витвицкий вышел из здания УВД. Майор поглядел на психолога, тот замедлил шаг, остановился и отрицательно покачал головой.

— Совсем ничего? — спросил Олег Николаевич, хотя и так все было понятно.

— Ничего.

— Да, подвел ты нас всех, Виталий Иннокентьевич.

Витвицкий смолчал, он был расстроен, кажется, больше майора.

— Пойду Брагина «обрадую», — сказал Горюнов и с досадой щелчком отбросил окурок.

— Подождите, — остановил его капитан. — Есть еще одна мысль…

1993 год

Чикатило метался по камере как загнанный зверь. Смотрел на лампу, и воображаемая петля то и дело возникала в воздухе, прямо под тускло горящей стеклянной колбой. В какой-то момент Чикатило даже искривил лицо, словно собирался заплакать, но вместо этого уселся на нары, взял лист бумаги, карандаш, и принялся писать, тщательно выводя буквы:

«Письмо Андрея Чикатило в газету „Аргументы и факты“».

Меня обвиняют, что я сорвал суд, что я затянул процесс. Это с больной головы на здоровую. Находясь в клетке-карцере, я мог сорвать и затянуть при одном-единственном условии — остановить свое сердце, больное аритмией, — если бы я был йог. А других путей нет — судья не дал мне веревки и кормит меня насильно, несмотря на объявленные мной голодовки. Я просил постоянно помочь мне заглушить головные боли — у меня черепное давление в затылке и висках, — вызвать психиатра из больницы, где я лечился, чтобы сделал мне укол, успокаивающий навсегда.

Чикатило оторвался от листа, посмотрел на лампу. Петля исчезла, растаяла в воздухе. Чикатило улыбнулся, снова принялся за письмо.

Судья сделал все, чтобы сорвать суд и затянуть процесс. Не запросил мои документы и не вызвал врачей из психбольницы, несмотря на требования адвоката. Не пригласил свидетелей — из четырехсот только сто явились, а от защиты не разрешил ни одного свидетеля. Судья старательно опекал лжесвидетелей, предварительно загоняя меня в карцер, боялся разоблачения, чтобы я не сказал правду, и вообще не выводил меня из карцера в суд, несмотря на требования адвоката показать меня лжесвидетелям. Меня блокировали, оторвали от руководства моей партии, от партизанского штаба.

Меня дрессировали, как артиста-обезьяну, перед аудиовидеозаписями, перед опознанием по фото, диктовали мои якобы «собственноручные записи». Понятые могут сделать великую сенсацию, рассказать, как мои карманы перед выездами заполнялись схемами, описаниями, репетировали каждую запись. Историю трупа на шахтинском кладбище могут раскрыть люди, которые ухаживают за соседними могилами. Есть много чудовищных, несовместимых по времени и фактам эпизодов. Поэтому судья затирает эти дела, боится разоблачения, стремится быстрее убить маньяка-одиночку.

У меня не хватило мудрости. Надо было смириться с участью несчастного, униженного ягненка, импотента-инвалида. Таков мой рок, моя судьба — от порчи, от сглаза, от злых людей, от человеконенавистнической системы геноцида народов. Надо было еще усерднее молиться и изучать наследие Сергия Радонежского, Марины Цветаевой, а я был заражен — изучал пятьдесят пять томов Ленина.

Маша Распутина поет: «Отпустите меня в Гималаи насовсем, а не то я завою, залаю и кого-нибудь съем». Меня травили, морили голодом, холодом, облучали, пытали, казнили, унижали, издевались — в результате этого преследования я не выдержал и обосрался, и теперь меня же за это выставили на посмешище и поругание. Писатель Агата Кристи предлагает злодеев-маньяков ссылать на дикие, необитаемые острова. Я прошу сослать меня, как Наполеона, погубившего миллионы жизней, на остров — необитаемую вулканическую скалу Северно-Курильской гряды или к тиграм уссурийской тайги. На диком островке я буду питаться мхом и божьей росой, как в детстве питался крапивой и бурьяном, и выжил в голодуху, которую организовали большевики. А нашу пшеницу гнали по Мировому океану папуасам для торжества всемирного большевистского рабства.

И, может быть, со мной на остров поедет моя многострадальная подруга, жена Фенечка, она возьмет юридическую ответственность за меня, чтоб я не бросился в океанские волны. Разлучила нас с Фенечкой злая стихия строек коммунизма — вечные командировки, — изгнала мафия ассирийская с работы, жилья, замуровали мою чистую белую украинскую хату гадюшниками, лишили меня солнца и воздуха, что дается нам от Бога, истоптали-порвали выращенные мной цветы жизни, а мою жизнь загубили — загнали меня в психушку и в тюрьму. И в результате — неуправляемые всемирные катаклизмы, и некому вывести заблудшую планету из тупика. Колесо истории — в моих руках, а историю никому и никогда не повернуть вспять[12].

Закончив, он вывел внизу: «Андрей Чикатило», расписался и с довольной улыбкой улегся на нары, заложив руки за голову.

* * *

Витвицкий ждал Некрасова, прохаживаясь вдоль здания УВД: тридцать шагов до угла, поворот, тридцать шагов до крыльца.

Подъехала машина; Некрасов, как всегда элегантный, подтянутый, вышел, поблагодарил водителя.

Витвицкий подошел, окликнул:

— Евгений Николаевич.

— Здравствуйте, Виталий Иннокентьевич, — Некрасов улыбнулся, по-отечески приобнял Витвицкого. Отстранившись, посмотрел на него, как на ребенка, которого давно не видел. Витвицкий улыбался.

— Рад тебя видеть и рад, что ты не забыл о своем обещании. Хотя полагаю, что вспомнили вы про меня от беспомощности. Угадал? — спросил Некрасов, хитро прищурившись.

Улыбка исчезла с лица Витвицкого.

— Ладно-ладно, — махнул рукой Некрасов. — Рассказывай.

Они направились в сторону крыльца, беседуя на ходу.

— Дело не в беспомощности. Нет, конечно, его уже допрашивали…

— И, конечно, безрезультатно, — небрежно перебил Некрасов. — Гнет доказательств, попытка подкупа, моральное давление, грубые выпады, угрозы.

— И это тоже…

— Узнаю родную милицию, — усмехнулся Некрасов. — Ну а ты?

— Да я и говорил-то с ним всего один раз. Попытался действовать через семью, — начал Витвицкий.

Некрасов остановился у дверей.