Книга Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения - Ирина Паперно

История публикации и интерпретаторы

История жизни Евгении Киселевой дошла до читателя через посредничество многих людей. Редакторы, подготовившие публикацию второго, научного, издания, Н. Н. Козлова и И. И. Сандомирская, подробно описывают этот путь в предисловии:

Е. Г. Киселева посылает свою первую тетрадку на «Мосфильм».

Женщина высокой культуры, всю жизнь отдающая служению духовности и искусству, тратит свое время на то, чтобы сначала перепечатать рукопись Е. Г. Киселевой, а потом опубликовать ее. Мы имеем в виду Е. Н. Ольшанскую, которая опубликовала в 1991 г. в «Новом мире» отрывки из записок. Это была публикация текста в вычищенном от присутствия самого автора, т. е. отредактированном виде, зато с комплементарным предисловием маститого литератора О. Чухонцева. Мы должны выразить глубокую благодарность Е. Н. Ольшанской за сохранение данной рукописи, за предание ее гласности. Затем эти записки та же Е. Н. Ольшанская передает в центр документации «Народный архив».

Г. И. Попова, хранитель личных фондов, энтузиаст дела, которому она служит, относясь к запискам Е. Г. Киселевой как к ценности – свидетельской и исторической, – передала эти записки исследователю, а именно Н. Н. Козловой.

Н. Н. Козлова, которая проработала 20 лет в Институте философии РАН, что по определению, казалось бы, должно было отвращать ее от предметов такого рода, собственноручно переписала эти записки. Она задыхалась и мерзла в вышеупомянутом Архиве, от руки тщательно переписывая труд пенсионерки. Затем она набрала его на компьютере с сохранением орфографии, прилагая все усилия к тому, чтобы никоим образом не нарушить ход оригинального письма, не поставить, например, по дурной интеллигентской привычке запятую там, где ею пренебрег загадочный автор.

Еще одна женщина-исследователь, лингвист И. И. Сандомирская, вроде бы из чистого любопытства соглашается покопаться в языке пресловутой рукописи, зная за собой большое умение отыскивать тот шурупчик, выкрутив который, можно посмотреть, как устроена вся машинка.

Наконец, еще одна женщина, самая молодая из нас, – издатель О. Назарова.

Совмещая защиту кандидатской диссертации по философии с работой в нарождающейся рыночной экономике сталкивается со всеми вышеперечисленными лицами, а также с упомянутыми тетрадочками. И у нее возникло желание напечатать это… (11–12)248

Мы узнаем о целой цепи посредников, все они – интеллигенты-профессионалы (литератор-редактор, архивист, ученый-социолог, ученый-лингвист, издатель), все они – женщины (традиционные хранители памяти). Все действовали под влиянием сильных эмоций: «зачарованность текстом»; «томительное желание понять, непонимание»; «стремление похвастаться любимым текстом»; «ревность и страх, что вырвут из рук и уведут» (12). Этот рассказ исполнен пафоса: здесь и служение «духовности и искусству», и героическое преодоление трудностей («задыхалась и мерзла в вышеупомянутом Архиве»), и большое умение, а с ним и борьба с дурной интеллигентской привычкой, и сотрудничество, и соперничество, и подлинная страсть (любовь, гордость, ревность, страх, желание). Отмечены и институции, с которыми связаны участники этого процесса: либеральный советский журнал «Новый мир»; общественная организация времен перестройки «Народный архив»; официальное советское академическое учреждение Институт философии РАН; и, наконец, зарождающаяся рыночная экономика постсоветского периода. Все это, и эмоциональный накал, и социологическая информация, указывают на то, что история этого текста – часть большого сюжета российской истории: интеллигенция и народ. В конце советской эпохи отношения между интеллигентом и человеком из народа, занимавшие образованных людей на протяжении двух столетий, приобрели новые черты. В этом отношении предисловие к публикации тетрадей Киселевой само по себе является значительным текстом и, в свою очередь, нуждается в комментарии и критическом анализе, что я и позволю себе сделать249.

Понятие «наивного письма»

Публикуя в 1996 году записки Киселевой, редакторы преследуют цель представить «культурному читателю» (кавычки в оригинале) целый класс до того малоизвестных текстов – «наивное письмо» (10). Созданные едва грамотными авторами, такие тексты не следуют нормативным конвенциям советской публичной сферы. Издатели записок Киселевой полагают, что «интерес к „наивному письму“ – симптоматика отхода от советской культуры» (39). Более того, они выводят такое письмо за пределы культуры, в некую сферу «жизни», утверждая, что «наивные тексты пребывают за пределами политического, эстетического и даже морального суждения, потому что жизненны»250. Письмо Киселевой, по их словам, – это слово, не скованное никакими условностями: «что сказалось само» (61). Сама Киселева стремилась к тому, чтобы ее записки легли в основу фильма, и приветствовала редакторскую правку Ольшанской, старавшейся опубликовать ее историю в журнале, но авторы научной публикации не хотят пустить ее в свое «поле» во имя сохранения первоначальной жизненности «наивного письма» и его автора: «Наша героиня пытается играть в чужом для нее поле Письма, Литературы. Точно так же она играет в поле Социальной жизни, она же просто Жизнь» (58)251.

Едва ли можно сомневаться, что такие суждения со стороны высококвалифицированных исследователей – утверждения, что текст и автор находятся в своего рода естественном состоянии, не подлежащем языковым, литературным и социальным конвенциям, – являются не профессиональной наивностью, а сознательным приемом. Этот ход создает образ другого мира, не похожего «на тот, в котором живем мы сами» (8), территории, населенной «другим», который живет и работает в «поле», фундаментально отличном от того, где обитает интеллигент или интеллектуал. Нет нужды напоминать, что после Руссо и Толстого многие российские интеллектуалы мечтали заглянуть в этот другой мир и возлагали надежды на крестьян. Как кажется, эта утопия еще имела силу в конце советской эпохи. Заметим, что после публикации записок Киселевой понятие «наивное письмо» появлялось в печати и в исследовательском обиходе еще не раз252.