Книга Десять дней до конца света - Манон Фаржеттон

– А с насильником тебе случалось говорить?

– Нет… насколько я знаю.

– Тебе это никогда не казалось странным? Где-то же они должны быть, а? Но за исключением тех немногих, что за решеткой, мы их не знаем. Все мы наверняка когда-нибудь говорили с насильниками. Просто сами того не подозревали.

Валентин весь дрожит. Он не решается заговорить. Воздух с трудом пробивает дорогу в его легкие.

Сказать, кто я. Хоть раз.

– Я родился от изнасилования.

Ему вдруг становится холодно. Теперь, когда правда вышла из него наружу и существует сама по себе, она обрела материальность, которой он не мог предвидеть. Лили садится на песок, ловит его руку, тянет вниз, чтобы он тоже сел.

– Мне было бы лучше помалкивать, – шепчет она, – да?

– Нет, это… Нет. Я этого никогда никому не говорил.

– Мне очень жаль.

– Ты не могла знать.

– Это твоя мать тебе сказала?

До него только сейчас доходит, что она так и не выпустила его руку. Он тихонько сжимает ее пальцы.

– Нет. После ее первой попытки самоубийства я перестал спрашивать об отце. Она сказала, что мои дедушка и бабушка тоже умерли, но в ее бумагах я нашел старую открытку с адресом и отправился туда. Мне было пятнадцать. Я думал, что имею право знать свою семью, и не понимал, что мать тоже имела право молчать и держать меня подальше от своих родителей.

Он вдыхает, сглатывает слюну.

– Ты встретился с ними? – ждет продолжения Лили.

– Мне открыл дед. Я представился. Он впустил меня в дом, и к нам вышла бабушка. Кончилось тем, что они мне всё рассказали. По их словам, мой отец был сыном их коллеги, с которым моя мать познакомилась как-то на ужине у них. Они встретились снова, посидели в ресторане, а на обратном пути он изнасиловал ее в своей машине. «То есть так она нам это преподнесла», – уточнил мой дед, с сомнением поджав губы. Меня словно выпотрошили. Одинаково невыносимо было и то, что сделал мой отец, и подозрение ее родителей. Я понял, что они выставили мою мать за дверь. Позор, сама понимаешь. Изнасилованная дочь – это стыдно, но если она еще и мать-одиночка – вовсе нестерпимо. Я плохо покинул их дом, обругал их последними словами. Матери никогда об этом визите не рассказывал. В тот день я понял, что нас с ней только двое против всего мира. Я хотел загладить то, что она пережила, залечить ее раны. Думал, что это возможно. Я был мальчишкой, я не знал тогда, что есть непоправимое зло, я ничего не знал.

Взяв Валентина за подбородок, Лили заставляет его посмотреть на нее. Ни жалости, ни презрения. Только явная боль, как зеркало его собственной.

– Валентин, твоя мать умерла?

– Да.

– Когда?

– Она покончила с собой в ту ночь, когда мы уехали из Парижа.

– О Вэл…

С минуту они смотрят друг на друга.

– Ты знаешь, что ничего не мог сделать, чтобы этого избежать, – говорит она.

Это не вопрос. Валентину хочется возразить, что мог, что это его вина, он не сумел ее защитить, не смог в одиночку сделать ее счастливой, что все его старания пошли прахом. Но он молчит. Потому что в глазах Лили читает, что он ни в чём не виноват. Ни в изнасиловании матери, ни в ее самоубийстве, ни в том, что живет. И от этой мысли слезы текут по его щекам.

Лили обнимает его за шею, привлекает к себе. Валентин не противится, сам крепко сжимает ее и, не в силах сдержать рыданий, утыкается в ее плечо.

Они долго сидят так, обнявшись, под потрескивание костра и негромкий гул разговоров в нескольких шагах.

Наконец Валентин вытирает мокрые щеки. Лили высвобождается из его объятий, словно торопясь восстановить разделяющую их физическую преграду. Снова дистанция, Валентин хорошо ее видит. Он перед ней – нагой, заплаканный, уязвимый. А она еще держит фасон, глядя на него с высоты своей непреодолимой стены.

– Ты пережила изнасилование? – спрашивает он. – Ты завелась с пол-оборота на эту тему…

– Не лично, нет. Я слышала на эту тему столько откровений от друзей, что очень к ней чувствительна.

Валентин кивает. Он думал, что задел ее за живое, но видит, что это не так. Теперь ему нечего терять.

– Это я, – говорит он. – Об этом ты просила меня вчера? Ну вот. Этот болван с красными глазами – я. А ты еще прячешься.

Она отворачивается, скользит взглядом по силуэтам их спутников у костра. Посыл ясен. Она предпочла бы сейчас быть там.

– Полюби меня, – тихо шепчет он.

– Что?

– Полюби меня.

Она снова хмурится, морщит лоб едва заметно и озадаченно. Какая же она красивая! И как трогает его этим своим упрямым отказом, которого ему не понять.

– Как это – «полюби меня»?

– Полюби меня. Просто полюби меня.

– Это смешно. Такое нельзя решить.

Он наклоняется к ней, чуть-чуть; только не испугать ее.

– Я думаю, можно. Ты вот решила не подпускать меня к себе. Сознательно. Точно так же ты можешь решить дать мне шанс.

– А зачем мне это делать?

Он безрадостно усмехается. Лили не знает жалости. Бриллиант, оправленный в сталь.

– Потому что это будет добрый поступок, добрый и красивый. Потому что, боюсь, я в тебя влюбился. Потому что есть ты и есть я.

А всех других, людей, что были в моей жизни, со мной нет. И я нуждаюсь… Чему ты улыбаешься?

– Так, это Гвенаэль.

Валентин косится на подножие скал, где Гвенаэль по-прежнему пишет, пристроив фонарик на плечо, как любимого кота.

– Какое отношение имеет Гвен к нашему разговору?

– Он написал этот диалог в своем романе, только наоборот.

Она вскакивает.

– Как это – наоборот? Лили!

– Он вложил слова Зефира в уста Лу-Анн!

И эту минуту выбирает, чтобы разразиться, гроза.

88

Ч – 19

Молния расколола небо, и на бухту обрушился ливень – теплый, почти неестественный, так не вяжется он с обычной погодой в этой местности. Лили-Анн, подхватив банку с Лоумом, бежит к племяннице, чтобы отвести ее в укрытие. Она еще чувствует тело Валентина, словно отпечатавшееся на ее теле.

У костра Макс поспешно закрывает футляр, защищая свой инструмент. Все хватают одеяла и бегут укрыться в гроте. Нинон подпрыгивает и визжит одновременно от страха и восторга.

– Останемся здесь! Останемся здесь! – требует она, отказываясь идти к скалам.

– Не время сейчас простудиться, – уговаривает ее Лора, – а то ты не сможешь завтра нырнуть!