Книга Баязет - Валентин Пикуль

— Карабанов, он такой… — снова вздохнул умирающий, — горяч больно…

— А полковник-то что? — переживал Участкин.

— Да сознался. Сам плачет. «Простите, говорит, господа. Уж не знаю, как это со мною случилось, что вола-то я украл…» И турку-то этому всю нашу казну и отдал. Чтобы молчал, значит.

— Грех-то какой! — запечалился Участкин. — Как же это он?

Полковник ведь, благородство…

— Аи ест его совесть, — продолжал рассказчик. — Сейчас пьяный, по крепости ходил, плакал, с нами целовался. «Простите, кричит, умереть желаю! ..»

Сивицкий приехал к полуночи.

— Так рано? — удивилась Аглая.

— Дальше, голубушка, — ответил капитан, — началась уже просто пьянка. Или же, как пишут в газетах, «дружеская беседа длилась далеко за полночь…» Карабанов и я, мы пить не захотели, вернулись…

Не прошло и получаса со времени прибытия Сивицкого, как дверь распахнулась, и на пороге госпиталя появился Егорыч. Конопатое лицо его было сплошь в синяках и страшных кровоподтеках, глаза заплыли. Казак слабо облокотился плечом о косяк, сплюнул что-то на руку и вытер ладонь о штаны.

— Ваши благородия, — сказал он врачам, — сделайте поправку…

А то ведь сам себя не вижу…

Его положили на стол. Савицкий стал осматривать избитое лицо уманца, грубо сказал:

— Поделом тебе, братец. Не будешь, глядя на ночь, по Баязету шляться. Мало тебе турки еще поддали…

— Да то не турки.

— А кто же?

— Свои…

— Так кто?

— Его благородие… приехамши…

— Кто же?

— Господин Карабанов…

— Гвардейские замашки, — буркнул Сивицкий, но Аглая, ахнув, уже выскочила из палаты.

Андрей собирался спать. Среди вороха газет на столе лежали портупея и шашка. Мундир он уже снял, шелковые подтяжки обтягивали его грудь. Был он лишь слегка пьян и встретил Аглаю с улыбкой.

— Спасибо, — поблагодарил он ее за приход. — Тебе сказал Сивицкий, что я приехал?

— Что вы наделали? — тихо спросила женщина.

Андрей удивился такому обращению. Пожал плечами, щелкнул подтяжками. Но Аглая в этот миг была так хороша, так светились глаза ее, полураскрытый рот ее был так нежен и заманчив, что он протянул к ней руки.

— Ты об этом конопатом? — засмеялся он. — Но вчера он пропил целый ящик гвоздей для подковки.

— Что вы наделали, сударь? — снова спросила Аглая.

— Ну, перестань…

И вдруг звонкий удар пощечины оглушил его. Он не успел опомниться, как его настиг уже второй удар.

Еще, еще, еще…

— Опомнись! — крикнул Карабанов и, отступая к стене, стал закрываться руками.

Аглая остановилась.

— Не смейте защищаться, — сказала она. — Как вам не стыдно?

И еще мужчина…

Тогда он покорно опустил руки, и Аглая продолжала наносить ему удары по лицу слева направо. Голова поручика моталась из стороны в сторону. Глаза были потухшие, жалкие.

— Так вам и надо! — сказала она. — Подлец вы!

Андрей спросил тихо и зловеще:

— Знаете ли вы, мадам, что вы сейчас наделали? .. После такого мне останется лишь одно — застрелиться! ..

— Ну и стреляйтесь… Черт с вами, сударь! — сказала Аглая и вышла.

Выстрела за ее спиной не последовало.

В эту ночь несколько армянских семейств, покинув свои жилища, свои виноградники и пашни, тронулись в скорбный путь изгнания.

Они захватили с собой лишь самое дорогое, самое необходимое в дороге, и часовые у ворот Баязета видели, как проплывают в темноте певучие арбы, как несут матери детей своих, как оборачиваются назад старцы, чтобы в последний раз поглядеть на свое пустое жилище.

Визитер-рундом в эту ночь был юнкер Евдокимов, и, обходя караулы, он задержал это шествие изгоев.

— Куда вы идете, — спросил юнкер, — с детьми и курятниками, глядя на ночь?

Армянский старейшина показал в сторону от дороги:

— Мы ищем безопасного приюта, сын мой. Макинский шах — добрый человек, он приютит нас.

— Но зачем?

— Мы боимся оставаться в Баязете, — просто ответил старик.

— Почему боитесь? — неудоумевал юноша. — Мы же ведь никуда еще не уходим.

— Вы не уходите, но османы приходят. Они вырежут всех нас, как это делали уже не однажды. И мы не хотим, чтобы они позорили дочерей и жен наших у родных же очагов… Вы же, русские, — закончил старец, — очень счастливые люди: вы с турками только воюете, но вы никогда с ними не живете! ..

— Выпустить армян из города, — приказал Евдокимов солдатам, и ему вдруг стало страшно.

В черной ночи повозки изгнанников вскрикивали пугливо и жалобно, как вещие птицы.

9

Карабанов теперь чувствовал, как он постепенно запутывается.

Зия-Зий, — ее неспроста схватили казаки, — и он отпустил ее, убоявшись Аглаиной ревности; уважил полковника Хвощинского, в лицо ему говорил об этом уважении, а потом прибегала трепетная Аглая, жена этого человека, и он хвастал перед ней своим любовным пылом; избил этого конопатого Егорыча — и, как ему казалось, избил за дело, — но сотня теперь отвернулась от него; Аглая оскорбила его пощечинами; даже денщик Тяпаев смотрит на него с сожалением.

— Что же делать? Что же делать? — хватался он за голову и ничего не мог придумать; когда ушла от него Аглая, он действительно был близок к самоубийству: вставил в рот дуло револьвера, но… смерть от своей руки показалась ему страшнее турецкого ятагана.

Было ему скверно, а потому, когда встретил однажды Латышева, то сказал ему так:

— Ну, что, прапорщик, плохо вам?

— Плохо, — согласился тот.

— Вот и мне паскудно, — заключил Карабанов. — Каждый из нас подлец, только по-разному…

Андрей покупал у маркитантов водку и поил всю свою сотню.

Казаки — ничего, пили, не отказывались, даже Егорыч пил, но уже не было в общении с ними чего-то такого неуловимо интимного, почти дружеского, что он ощущал раньше. И теперь Дениска Ожогин уже, наверное, не набьет от доброты душевной переметную суму сливами; хоть вырви волосы на голове, а никто не поделится ворованным мясом…

— Довольно, пожили, — сказал Андрей однажды. — Только не так, чтобы забыли, а в бою; заберусь в свалку, уж пятерых-то как-нибудь положу, а потом — и меня…

Приняв такое решение, Карабанов как-то быстро опустился.

Перестал следить за собой. Ватнина он чем-то обидел, и есаул разругал его матерно. Теперь Андрей по вечерам молча сосал чихирь в одиночку. Потом в пьяном угаре вынимал шашку, подбрасывал к потолку «Тифлисские ведомости» и рубил на лету указы «Мы, божией милостию Александр Второй, всея Руси, Большия и Малыя…»