Книга Ораторское искусство с комментариями и иллюстрациями - Марк Туллий Цицерон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так он начинает слабеть, но тотчас собирается с духом:
Видишь, как он притих? Это не в теле улеглась мука, это душа очистилась от боли. Вот почему в конце драмы он, умирая, сам укоряет других:
Так слабейшая часть души подчинилась разуму, как устыдившийся воин – строгому военачальнику.
Человек, наделенный совершенной мудростью (такой человек еще нам не встречался, но, по суждениям философов, можно описать, каким он будет, если будет), вернее сказать – его разум, достигший в нем совершенства, будет так распоряжаться низшими частями души, как справедливый отец достойными сыновьями: ему довольно будет одного лишь знака, чтобы без всякого труда и усилия достигнуть цели: он сам себя ободрит, поставит на ноги, научит, вооружит, чтобы выйти на боль, как на неприятеля. Вооружит, но как? Собранностью, напряженностью, приказом самому себе: «Берегись позора, берегись вялости, берегись всего, что недостойно мужа».
Стоическая этика, как мы видим, требует не просто терпеть боль, но и избегать вялости, лени, которая как раз лишает человека самообладания, власти разума над самим собой. Равно как недопустим позор, иначе говоря, когда ты своей трусостью и изнеженностью оказываешься плохим примером для сограждан. При этом самообладание важнее отдельных поступков: боль не надо принимать без необходимости, если это не поучительно и не добавляет ничего к самодисциплине.
Полезно припоминать истинные образцы высокого духа – как Зенон Элейский вытерпел все пытки, но не выдал своих сообщников по заговору против тирана; как Анаксарх, ученик Демокрита, попавшись на Кипре царю Тимокреонту, вынес всяческие муки, ни от чего не отрекшись; как индиец Калан, неученый варвар, рожденный в предгорьях Кавказа, живой добровольно взошел на костер. А у нас едва заболит нога или зуб (пусть даже все тело!), как мы уже и вытерпеть этого не можем. Ибо и в боли и в радости мы так изнежены и легкомысленны, что растекаемся всем своим существом и без крика не выносим даже пчелиного укуса. Но вот Гай Марий, муж истинный, хотя и мужиковатый, перед тем как резать ему ногу, запретил привязывать себя к доске; до той поры никто на это не решался, а теперь так делают многие – почему? По его примеру. Однако какова при этом боль, показал сам Марий: вторую ногу резать он уже не дал. Так Марий как муж преодолел сильную боль и как человек отказался принять без необходимости сильнейшую. Стало быть, главное – только в том, чтобы владеть собой. Как это бывает, я показал; и эти раздумья о том, чего требуют от человека терпение, сила и высокость духа, не только сдерживают душу, но и некоторым образом заглушают боль.
Мужиковатый – полководец Гай Марий (158–86 до н. э.) родился в деревне, в семье обедневших мелких землевладельцев, хотя и принадлежавших к всадническому сословию.
Как порою и в сражении воин слабый и робкий при виде врага бежит со всех ног, бросив щит, и поэтому нередко погибает, не получив даже раны, а воин стойкий остается цел, так и те, кому страшен даже вид боли, бывают поражены до обморока и валятся без сил, а кто выстоит, тот отходит, укрепившись духом. Между душой и телом есть некоторое сходство: как напряженное тело легче поднимает груз, а расслабленное склоняется под ним, так точно и душа в напряжении одолевает всякую тягость, а в расслаблении бывает угнетена и не в силах восстать.
Цицерон связывает болезни тела и болезни души, как это делали и стоики: как расстройство организма, так и трусость равно увеличивают риски для жизни.
По правде сказать, напряжение души необходимо при исполнении всякого долга – оно как бы единственный страж этого долга. Особенно же важно это при перенесении боли: не вести себя приниженно, робко, нерадиво, по-рабски или по-женски и прежде всего подавлять и сдерживать тот самый Филоктетов плач. Стенать мужчине иногда позволительно, хоть и редко; вопить непозволительно даже и женщине. Это и есть тот неумеренный плач, который на похоронах запрещен XII таблицами.
XII таблиц – первое сводное законодательство в Риме, принятое в 450 г. до н. э. децемвирами. Опять Цицерон противопоставляет греческую чувственность, на примере софокловского Филоктета, и римские обычаи мужества, складывавшиеся веками.
А если и случится вскрикнуть мужу сильному и мудрому, то разве лишь затем, чтобы усилить свое напряжение, – так бегуны, состязаясь, кричат что есть сил, так, упражняясь, подают голос атлеты, так кулачные бойцы, ударяя противника, вскрикивают, выбрасывая вперед свой цест, – это не потому, что им больно или что они струсили, а потому, что при крике все тело напрягается и удар получается сильнее. В самом деле: разве при восклицании напрягаются только грудь, гортань, язык, издающие и изливающие голос? Все тело, до кончиков ногтей, как говорится, участвует в этом крике.
Цицерон вполне следует расхожему представлению, что как музыкальный звук производит целиком весь инструмент, так и крик производит все человеческое тело, а не только глотка. Это представление вошло в новую европейскую культуру, достаточно вспомнить знаменитую картину Э. Мунка, где персонаж явно кричит всем телом. Далее поза Марка Антония как оратора оказывается близка позе не танцора, как обычно в риторике, а атлета, а именно балиста (метателя камней).
Честное слово, я видел, как Марк Антоний с таким напряжением произносил речь в свою защиту от закона Вария, что даже коленом касался земли. Как балисты пускают камни и прочие предметы тем сильнее, чем больше напряжения и силы вложено в толчок, так и голос, бег, удар становятся тем сильнее, чем больше в них напряжения. Раз уж такова сила напряжения, что стон от боли может послужить укреплению души, – будем этим пользоваться; но если в этом стоне звучат только бессилие, унижение, жалоба, то стонущий так недостоин зваться мужчиной.
Стон от боли может быть поучителен, если показывает, сколь сильна боль, и что даже сильному человеку нужны поддержка и сочувствие. Тогда стон послужит укреплению души. И он должен ослабить боль, в смысле дать душе дружескую поддержку, а не быть просто выражением каприза низких чувств.
Если такой стон поднимает дух – мы понимаем, что это голос человека сильного и мужественного; если же он даже не ослабляет боли, то зачем нам зря искать позора? Что позорнее мужчины, плачущего как баба? Что я говорю о боли, то имеет и более широкий смысл: одно и то же напряжение души потребно для сопротивления во всяком деле, а не только там, где боль. Гнев разжигает, похоть подстрекает человека – и от того и от другого у него один и тот же оплот, одно и то же оружие; но сейчас об этом говорить не будем, потому что речь у нас теперь идет о боли.
