Книга Философия: Кому она нужна? - Айн Рэнд

Кто такой среднестатистический человек? Определения нет. Есть некий знак, что термин в данном контексте означает человека, ни особо подверженного и чувствительного к сексу, ни полностью к нему безразличного. Но искать в сексуальном плане среднестатистического человека еще более бессмысленно и невозможно, чем искать среднего представителя любой другой характеристики, да и не об этом говорит Верховный суд. Он просто говорит «среднестатистический», что в условиях суждения означает интеллектуально среднестатистический: усредненный в умственных способностях, таланте, идеях, чувствах, вкусах. Это значит: конформист или некто несуществующий. Любое предложение, связанное с учреждением «среднестатистического» человека, обязательно срезает верхушки и дно, то есть лучших и худших. Таким образом, стандарты гения и стандарты глупца исключаются, подавляются и запрещаются, и оба типа людей должны подчинять свое мнение тому, кто посередине. Почему среднестатистическому человеку должна даваться такая привилегия? По причине, что он не обладает никакими отличительными качествами. Ничто не оправдывает такое заявление, кроме теории коллективизма, которая сама по себе не имеет оправдания.

В решении суда утверждается, просто утверждается, что указанное правило распространяется только на «жесткую» порнографию или непристойность, то есть на определенные идеи, имеющие отношение к сексу, а не к другим видам идей. Другие виды идей, продолжает утверждать суд, защищены Первой поправкой, но идеи, относящиеся к сексу, – нет. Не говоря о невозможности провести линию между этими двумя категориями (это мы обсудим позже), подобное разделение содержит противоречия и опровергается в тексте самого же решения: судьи и присяжные наделены силой определять, хватает ли книге, содержащей сексуальные элементы, «серьезной литературности, художественности, политической или научной ценности».

Это значит (и не может значить что-то другое), что государство наделено властью судить о литературности, художественности, политической и научной ценности и разрешать или запрещать определенные книги.

Предполагаемые пределы этой власти, то есть условия того, когда, кем и где она может применяться, не имеют значения, раз принцип, что у государства есть такая власть, уже учрежден. Остальное – дело деталей и времени. Сейчас Верховный суд стремится запретить только сексуальные материалы; по тому же принципу (воля общества) в будущем суд может запретить «нежелательные» научные дискуссии; затем суд сможет запретить политические дискуссии (а через год будут запрещены все дискуссии во всех сферах). Закон работает по принципу выведения логических последствий из уже существующих прецедентов.

Критерий «среднестатистического человека, соответствующего общественным стандартам» был создан при рассмотрении дела Рота. Но критерий в деле Рота о книгах, «не представляющих никакой социальной значимости», был слишком расплывчат, чтобы сразу стать опасным: ведь все что угодно может иметь хоть малейшую социальную значимость. Поэтому логично, что на основе этого прецедента Верховный суд сделал следующий шаг к цензуре. Он дал государству власть вмешиваться в четыре конкретные интеллектуальные сферы с возможностью оценивать здесь серьезность работ.

«Серьезность» – несерьезный стандарт. Кто должен определять, что является серьезным, для кого и на основе какого критерия? Поскольку никакого определения не дается, предполагается, что нужно применять критерий, уже озвученный в руководстве: что среднестатистический человек посчитал бы серьезным. Хотели бы вы наблюдать за зрелищем со среднестатистическим человеком в роли высшего авторитета, то есть цензора, в сфере литературы? Искусства? Политики? Науки? Авторитет, чей вердикт навязывается внешней силой и который определяет, что будет разрешено, а что – запрещено во всех этих сферах? Хочу заметить, что ни один порнографический фильм не был бы столь морально непристойным, как подобная перспектива.

Ни один большой талант ни в одной из перечисленных сфер не согласится работать по интеллектуальным стандартам и по приказам авторитета, даже если авторитетный орган собран из лучших умов мира (которые бы точно не захотели туда входить), не говоря уже о комиссии, состоящих из «среднестатистических людей». И чем больше талант, тем меньше желание.

Если говорить о тех, кто бы захотел, то обратите внимание на моральную иронию в том, что такие люди действительно существуют, и их много, и они сильно презираются: это бездари, охотники за легкими деньгами, которые во имя золотых червонцев пытаются потакать, как они думают, общественным вкусам и стандартам. Очевидно, что интеллектуальная проституция – это зло, если обусловлено «эгоистическими» мотивами, но и благородство, если принимается как бескорыстное служение ради «нравственной чистоты» общества.

В другой пятерке дел о «непристойности» (U.S. v. 12 200-Ft. Reels of Super 8mm. Film) и в совершенно другом контексте председатель Верховного суда Бергер лично описывает опасность, создаваемую логическими последствиями прецедента: «Искушающая убедительность единичных шагов в цепи эволюционного развития правовой нормы часто не видна до появления третьего, четвертого или пятого “логического” дополнения. Каждый сделанный шаг кажется разумным по отношению к предшествующим, хотя совокупность или конечный результат этой цепи никогда не стали бы серьезно рассматриваться на первом этапе. Подобная вызревающая предрасположенность молит о “проведении линии”, известной в судействе как законодательный процесс: “досюда и не дальше”».

Я бы возразила: поскольку правовая норма – это принцип, развитие его логических последствий не может прекратиться, только если его аннулировать. Но допустим, что это возможно; ни одна линия не была проведена в решении по делу Миллера: общественные стандарты среднестатистических людей открыто декларируются в качестве суверенной власти над сексуальными вопросами и над излагающими эти вопросы книгами.

В том же решении по делу Миллера председатель Бергер признает отсутствие этой линии. «Ничто в Первой поправке Конституции не требует от судьи обращать внимание на гипотетические и неопределяемые “национальные стандарты” при попытках выяснить, являются ли на самом деле конкретные материалы непристойными». Он цитирует председателя Уоррена[76], говорящего в ранее рассмотренном деле: «Я считаю, что нет никакого доказуемого “национального стандарта”. За все время Верховный суд не произнес ничего подобного, и было бы неразумно ожидать от местных судов появления такого стандарта».

Каким образом местные суды определят местный стандарт? На самом деле единственный доказуемый стандарт того, что понимать под непристойностью, был бы стандартом объективным, доказанным философски и верным для всех людей. Такой стандарт не может быть определен или навязан в законодательных терминах: это бы потребовало создания целой философской системы, но даже это бы никому не давало право навязывать подобный стандарт остальным. Когда Верховный суд все же говорит о «доказуемом национальном стандарте», он не имеет в виду объективный стандарт; он заменяет объективное коллективным и стремится объявить стандартом то, чего придерживаются среднестатистические люди конкретной нации. Поскольку даже примерно определить его попросту невозможно, Верховный суд делает вывод, что то, что невозможно (и неправильно) на национальном уровне, допустимо на местном, и сваливает эту задачу на законодательные собрания штатов, наделяя их властью насильно вводить произвольные (и недоказуемые) местные стандарты.