Книга Разоблачение Тисл Тейт - Кейтлин Детвейлер

Внезапно я понимаю, что именно Колтон должен сказать в финальной сцене. Я быстро набрасываю эти слова, чтобы не забыть, и вот я уже вижу, чувствую, слышу, как Мэриголд подходит к маме, каким будет их последний разговор. Я будто бы стою рядом с ними, наблюдая и слушая, и руки мои порхают по клавиатуре, потому что я боюсь упустить даже самую мелочь.

После этой сцены вся остальная концовка составляется в единую картину, пока не остается всего один момент: нужно отправить Мэриголд домой из потустороннего мира.

Двадцать

ВСЯ РАБОТА ЗАНИМАЕТ у меня неделю.

Неделя на то, чтобы оживить мою схему, создать мир, людей, разговоры, которые кинофильмом прокручиваются у меня в голове. Когда это происходит, я ощущаю, будто я – это не я, или будто я парю над ситуацией, стою рядом, выхожу за пределы своего тела. Слова приходят ко мне, срываются с пальцев, но я не продумываю их. Они просто случаются. Это невозможно объяснить, и даже несмотря на то, что я вижу, как буквы вылетают из-под клавиатуры, я почти не верю в это. Я чувствую себя виноватой, чувствую, что я совершаю какую-то тихую кражу, потому что все это просто не может быть результатом моей работы.

Однако я не прерываюсь, чтобы не дать себе шанса начать сомневаться в том, что я делаю. Меня переполняет какая-то маниакальная новая энергия. Я не занимаюсь абсолютно ничем, кроме книги, за исключением самых базовых человеческих потребностей. Ем только тогда, когда не могу придумать слово, если чего-нибудь не пожую (обычно это батончик из гранолы[8], быстро приготовленный сэндвич или печенье Дотти). Все это лежит на тарелке, которая каким-то магическим образом появилась на моем письменном столе однажды утром, когда я была в душе. Душ я принимаю нечасто, поэтому Миа, действующая по просьбе отца или по собственной инициативе, должно быть, воспользовалась этой крохотной возможностью, чтобы подсовывать мне еду. На моем столе появилась миска с овощами, хумус, несколько яблок, возможно, потому, что ни одна медсестра в своем уме не стала бы кормить меня одним только печеньем.

Если отец и подозревает, чем я занята, он ничего не говорит. Держится на расстоянии, хотя я слышу, как он ворчит и слоняется по первому этажу. Он по-прежнему на ногах. Учится ходить.

Я не общаюсь ни с одной живой душой из внешнего мира. Перевела телефон в авиарежим, чтобы избежать телефонных звонков и сообщений, и отключила ноутбук от интернета. Если что-то случится, надеюсь, со всем справится отец. Я ему доверяю, но только потому, что – честно – совершенно не интересуюсь деловой стороной вопроса. Моя работа отделяется от меня. Даже если я буду единственным человеком, кто прочтет эти страницы, я все равно не пожалею времени и сил, вложенных в их написание. Нет ничего на свете, чем я занималась бы сейчас с большим удовольствием.

Я переписала части глав, написанных отцом, и новые главы тоже почти завершены. Теперь Мэриголд рассказывает Колтону всю правду про их отношения с Ионой раньше. Он обижен и зол, разумеется, и сначала даже еще сильнее хочет поскорее воспользоваться порталом, чтобы встретиться лицом к лицу со своим близнецом. Но при этом у него остается больше времени на то, чтобы прийти в себя, и к тому моменту, как становится известно, что дом сносят и портал, скорее всего, закроется навсегда, Колтон внутренне соглашается, что с судьбой лучше не шутить. И если кому-то суждено любить Мэриголд, то он рад, что этим кем-то будет Иона.

Но есть одна сцена, над которой я не перестаю думать, возвращаясь к ней снова и снова в каждый из этих семи дней: Мэриголд и ее мама. Их последняя встреча. Она записана грубыми, обрывочными фразами, и за ними пока не чувствуется жизни. Чего-то не хватает этой сцене, какого-то внутреннего света или внутренней тьмы, а может быть, и того и другого.

Прошлой ночью я не спала до трех часов, составляя отрывки на пробковой доске над столом. Там были худшие и лучшие слова из маминых писем, ее фотографии, ее браслет и кольца. Печатая, я надела на шею медальон. Он тяжелее, чем я думала, вес не позволяет мне забыть о том, что я его надела. Я думаю, не стоит ли мне для полного эффекта надеть и мамин свитер, но я не могу этого сделать. Глядя на него, я не могу думать ни о чем, кроме того волшебного дня в лесу с Оливером и утра после моего первого поцелуя с Лиамом.

Телефон стоит на туалетном столике рядом с письменным столом, прислоненный к стене, камера уже включена. Мне достаточно только нажать кнопку «Запись». Во время работы над книжкой я записываю короткие видео, в которых обращаюсь к поклонникам (или, лучше сказать, бывшим читателям, поскольку слово «поклонники» теперь звучит не очень реалистично). В них я объясняю процесс написания, почему и как я решила построить ту или иную сцену или разговор. Это на случай, если книга все-таки увидит свет, но даже если нет, я хочу, чтобы мир знал: я не совсем бесполезна.

В последний раз я ходила в душ два дня назад, волосы собраны в сальный кривой пучок. На мне полинявшая футболка «Calvin and Hobbes», которая используется мной исключительно для сна. Но все-таки я нажимаю на красную кнопку «Запись», даже не взглянув на себя в зеркало, и переворачиваю телефон камерой к себе. Если у меня не получится стопроцентно честное и правдивое видео, то в нем вообще не будет никакого смысла. Я направляю взгляд на камеру, прочищаю горло. Прежде чем сказать хоть слово, я чувствую, как у меня вспыхивают щеки, но я все равно начинаю говорить.

– Я никогда по-настоящему не знала мою маму. Когда ее не стало, мне было всего три, это слишком ранний возраст для формирования воспоминаний, да и папа редко рассказывал о ней. От него можно было дождаться разве что полунамеков. Папе было слишком сложно о ней говорить, а мне не хотелось, чтобы он грустил еще сильнее. Поэтому мне приходилось самой заполнять пробелы. Я построила в голове образ мамы, какой мне хотелось бы ее видеть: мама мечты, которая всегда все правильно говорила и делала, никогда не повышала на меня голос, которая позволяла бы мне съесть сразу два десерта, если я ее вежливо попрошу, и разрешала бы иногда прогуливать школу просто так, чтобы весело провести время дома. Она была так прекрасна, мама моей мечты. Она была всем для меня, и я любила ее больше всего на свете.

Я чувствую, как мои глаза наполняются слезами, но не останавливаюсь. Не выключаю запись. Я представляю, что по ту сторону камеры телефона Оливер, а не просто пустая комната. Я пользуюсь этим способом всю неделю: разговариваю с несуществующими-но-может-быть-только-пока слушателями, будто они Оливер. Будто у них есть все основания меня осуждать, но я все же надеюсь, что они поймут хотя бы часть из того, что я говорю. И, может быть, они продолжат меня ненавидеть после того, как услышат мою историю, но хотя бы капельку меньше.

– На прошлой неделе Мама Моей Мечты умерла. Я второй раз потеряла маму. Отец рассказал, что мама всю свою жизнь страдала от клинической депрессии… Он хотел помочь, она же настаивала, что справится с болезнью сама. Мама была сильной женщиной, но одной силы воли недостаточно, чтобы жить с депрессией. Особенно если у тебя на руках маленький ребенок, который высасывает из тебя всю энергию, постоянно в тебе нуждается, виснет на руках, требует, плачет.