Книга Хмурь - Ирина Лазаренко

Мне страшно возвращаться. Из Полесья всё это казалось игрой, умозрительной задачей, теперь же родной край нависает надо мной старыми лесистыми горами, он рядом, я вижу его и, быть может, даже уже шёл по нему – в горах не понять, где проходит граница. И мне страшно, ведь я не знаю, каким он стал, и каким стал я, остались ли мы родными друг другу, или нас обоих ждет разочарование, и мне до того страшно, что я не позволяю себе думать об этом, иначе сразу пересыхает в горле, и начинают дрожать пальцы, потому я стараюсь думать о чем-нибудь другом.

Например, о том, кем может быть Медный, если не хмурем, а он ведь ясно сказал: «Я не хмурь».

Как такое возможно, если он умеет ходить по Хмурому миру? Это можем только мы, да еще, кажется, это могли чароплёты – во всяком случае, именно для них Чародей описывал такую возможность, и именно на тех заметках вырастили нас, хмурей. Однако чароплёты погибли двадцать лет назад, в первые годы войны. И даже если представить, что кто-то из них ухитрился выжить – это никак не может быть Медный, поскольку ему самое большее – около тридцати лет, он был ребенком, когда началась война.

Та еще задачка! Интересно, если бы я знал всё то, что известно нашим наставникам про Хмурый мир, я бы сообразил, кем еще может быть этот таинственный засранец?

Сам он куда-то пропадает и не появляется до вечера, когда Костяха возвращается к нашей стоянке. К моей тихой радости, никто не предложил нам переночевать в поселении на плато.

Костяха выглядит усталой и раздраженной, и я не берусь представить, что могло испортить настроение этой варчихе, если она даже многодневные подъемы-спуски по горам переварила с доброй улыбкой.

– Дали дуре честь, да не сказали, куды несть, – бухтит она, но о себе это говорит или о ком-то из человеческих баб – не понять.

От Медного исходит какая-то странность, которой я не могу описать. Как будто в нём поселился кусочек грозы, а может, кусочек Хмурого мира с запахом тумана и акации. Я не знаю, чем объяснить свою странную уверенность в этой его перемене, зато откуда-то понимаю, что Костяха ничего необычного не чувствует. Зато Тень – чувствует и еще как, он приползает к ногам Медного и трется об них, и урчит, как котёнок, как даже в детстве не урчал. Медный понимающе улыбается и чешет дракошку за ухом.

Такое ощущение, будто весь мир вокруг меня укутался в саван из недоговорок и дурацких секретиков, а потом внутри этого савана окончательно спятил.

* * *

На запад мы выдвигаемся рано утром, едва солнце выкатывается из-за холмов. Оно даже не успело высушить всю росу на ярких травах, а мы уже собрали вещи и выступили в путь.

Я чувствовал, как десятки глаз буравили наши спины – десятки глаз тех людей, которых Костяха не взяла в Загорье.

С нами идет пять баб, а с ними – пятеро же детей. Бабы молодые, но какие-то измотанные, тусклые, под глазами у них черные круги, а в глазах – безнадежная тоска побитой собаки вперемешку с решимостью цепного волкодава. Кроме того, Костяха взяла в дорогу удивительную пару: варчиху и человеческого мужчину. В их глазах пришибленная лють еще страшнее, я понятия не имею, что с ними произошло, хотя это мне как раз очень интересно. Выбрать время, расспросить об этом Костяху?

Пару раз украдкой оглянувшись, я вижу: некоторые бабы последовали за нами, как и говорил Медный. Они идут, заранее согнувшись, дети тащатся за ними, цепляясь за юбки и котомки, самых маленьких несут на руках.

– Дураков-то вроде не сеют, а урожаи знатные, – говорит варчиха, оглянувшись на них, а потом смотрит только вперед.

Костяха не пожелала брать этих баб с собой, поскольку они и их дети не смогут одолеть дорогу, хотя теперь горы стали более пологими, а идти мы будем медленно. Однако из всех недужных, которые ждали её появления, варчиха выбрала самых крепких, остальные остались умирать в поселении на плато или надеяться на милость других проводников.

Не все идущие с нами дети выглядят нездоровыми. А есть такие, которые явственно больны, но которым никакие лечители не помогут – к примеру, большеголовая и тонконогая девочка совершенно придурочного вида, которую мать тащит в тканевой переноске на спине. А вот эти двое мальчишек и девчонка, им лет по пять, они выглядят даже более здоровыми, чем надо, трещат и носятся кругами, всё время спорят между собой и раздают друг другу пинки. Прямо на ходу пытаются играть с Тенью и с бесстрашием, растущим из бесконечной глупости, дергают дракошку то за уши, то за хвост. На кой им лечители, и с чего их матери взяли, будто дети больны – не берусь представить. От Тени я их не отгоняю: если их матерей не тревожит, что дети дергают за хвост творину – с чего меня-то это должно беспокоить? Если дракошка кого сожрёт – меньше визгу будет.

Нет, конечно, на самом деле он никого жрать не будет, нужны ему больно эти костлявые крикуны.

Я как раз пытался сообразить, как мне оказаться подальше от всего этого базара, если все идут вместе, как на выручку пришел Медный: сказал Костяхе, что мы будем замыкающими, и утащил меня в хвост процессии.

Все вопли и беготня остаются впереди, потому как наша небольшая группа растянулась на приличное расстояние, и теперь прямо перед нами маячат лишь спины варчихи и её мужчины. Эта пара держится наособицу, и по их напряженным спинам, по тому, как они ёжатся, видно: им неловко, а может, неуютно. До того, как мы отправились в путь, я слышал, каким сердитым тоном говорят с варчихой человеческие женщины, я видел: никто не сказал ей ни слова сверх того, что было продиктовано необходимостью. Костяха, хоть сама тоже варчиха, говорила с ней не по-доброму, презрительно, словно через силу, а еще сказала: «И от доброго отца родится бешена овца».

Тем не менее Костяха взяла с собой эту варчиху и еще мужчину, а не еще одну бабу с ребёнком.

Я очень хочу расспросить Медного об этой паре, мне отчего-то кажется, что я услышу важные вещи, но пока мне важней узнать о других важных вещах, которые касаются меня напрямую. Прямее, чем незнакомая варчиха.

– Значит, ты чароплёт, – говорю негромко. – А я думал, все вы перемерли.

Медный долго молчит, а я не тороплю и даже не смотрю на него, а смотрю в широкую спину варчихи, обтянутую грубой толстой рубахой. На её мужике, между прочим, рубашка с вышивкой, по варочьему обычаю. Странная пара, ну совсем странная.

– Догадался, значит, – в конце концов ворчит Медный.

– Догадался. Ты сказал: «Я не хмурь», ну, значит, остаётся одно. И вчера от тебя пахло, как от Хмурого мира, хотя этот запах не забирают с собой. Я понял: это так пахнет чародейство. Потому Тень к тебе и ластился.

Подъем действительно куда более пологий, чем все, которые мы одолевали до сих пор. Кроме того, я, кажется, попривык к горам, ноги у меня уже не скрючивались и не подламывались, потому я мог идти и даже говорить при этом, не слишком-то пыхтя.

– Творины это чуют, верно, – подтверждает Медный, и по тому, как звучит его голос, я понимаю, что он отвернулся, хотя чего от меня отворачиваться, если я на него и не смотрел. – Вблизи. Но не всем чарование нравится.