Книга Язык Адама. Как люди создали язык, как язык создал людей - Дерек Бикертон

О’Коннелл не интересовался эволюцией языка, он искал виды пищедобывательного поведения, которые могли бы сделать его аргументы в пользу ключевого фактора в формировании языка более вескими.

Но вопрос, который сейчас нам необходимо рассмотреть, заключается в следующем: удовлетворяет ли то, что я только что предложил, всем условиям, перечисленным в первой главе, — условиям, которым любая адекватная теория эволюции языка должна соответствовать? Давайте рассмотрим каждое из них по отдельности.

• Давление отбора должно быть сильным.

Это условие значительно сужает список вещей, которые влияют на отбор, только до двух, определяющих, будет ли жизнь вообще продолжаться, — это секс и питание. Давление в нашем случае связано с питанием, и оно относится к виду, чье существование благодаря пище, доступной в саванне, было весьма непрочным. Если бы наши предки не перешли в разряд падальщиков высшего уровня, они, вероятнее всего, разделили бы участь всех остальных живших ранее или одновременно с ними видов с нашей ветки эволюционного куста — как минимум, раскалывавших мозговые кости видов garhi и habilis. Они бы вымерли, и нас с вами никогда бы не существовало. Попробуйте найти давление посильнее этого.

• Давление отбора должно быть уникальным.

Поскольку ни один другой вид, стоящий выше перепончатокрылых (за исключением, может быть, воронов), не предпринял ни единого шага в направлении языка, даже настолько простого, как я только что описал, мы можем предположить, что ни один другой вид не испытывал этого определенного давления. И правда, за исключением тех, кого я сейчас упомянул, я не знаю ни одного вида, который сталкивался бы с проблемой добычи пищи, решаемой исключительно при помощи рекрутинга.

• Самый первый случай использования языка должен был быть полностью функциональным.

Ну вряд ли вы сможете придумать что-либо более функциональное, чем предложенное мной выше. Одно слово или знак плюс жест-другой запустили бы серию событий с принципиальными последствиями для непосредственного будущего группы, которая их произвела. Напротив, практически все остальные гипотезы об эволюции языка основаны на том, что для достижения хоть какого-нибудь результата нужны как минимум несколько единиц (протослов и/или протознаков), а скорее, десятки или даже сотни. Если самые первые три-пять знаков протоязыка не принесли бы немедленной пользы, то никто не старался бы изобретать другие знаки.

• Теория не должна противоречить ничему в экологии предшествующих видов.

А я и не думаю, что она противоречит. Что я еще могу сказать? Наша предыстория — весьма спорная область, да и как она может быть иной, если мы не знаем столь многих вещей, которые хотели бы знать, и столько людей из совершенно различных дисциплин пытаются ответить на эти вопросы, причем каждый из них имеет свой план и свои основания. Кто знает, может быть, завтра будет совершено открытие, которое все изменит. Но не задерживайте дыхания.

• Теория должна объяснять, почему другие верили дешевым сигналам.

Чтобы изобразить, как трубит слон, чересчур много энергии не нужно. Почему все должны поверить в сообщение, которое в нем содержится, если на него было истрачено так мало сил?

Ну потому что он быстро мог быть подтвержден (или опровергнут). Для большинства других видов сообщений, которые предлагаются в иных теориях появления языка — сплетни, плетение интриг, приглашения к сексу или что-то еще, реципиенту сообщения сложно, может быть даже невозможно, проверить, было ли оно честным, или просто частью обмана, лицемерия, преувеличения способностей другого, к которым склонны все приматы, а мы, пожалуй, больше всех. В нашем случае все иначе. Либо за холмом лежит мертвый динотерий, либо нет. Через пару часов вы узнаете. Если кто-то был безрассуден настолько, что обманул вас, вы можете задать ему хорошую трепку. Если нет, то вы получите обильный источник пищи, достаточно убедительный, чтобы последовать за тем, кто вас к нему привел, и в следующий раз.

• Наконец, теория должна преодолеть эгоизм приматов.

Одна из больших проблем, с которыми сталкивается любая передача информации, — это то, зачем вообще ее нужно передавать? Почему нужно рассказывать всем то, что может дать им преимущество перед вами? Почему бы не придержать ценную информацию только для себя и использовать ее исключительно для собственного блага?

Обмен информацией о тушах крупных животных — единственный случай, когда эта проблема может быть решена. Если вы не расскажете другим о мертвом динотерии, никто не будет в выигрыше.

Я не смогу сам использовать эту тушу. Я обрету благо, только если смогу убедить других помочь мне, а убедить их в этом я могу, только делясь с ними информацией. Если мы сотрудничаем, мы все побеждаем, если нет — проигрываем все.

Ни одна предыдущая теория эволюции языка не удовлетворяла всем этим условиям.

Но и это еще не самая интересная часть истории. Самое интересное — то, что такое сотрудничество мы получаем бесплатно.

Сотрудничество у человека долгое время было загадкой для антропологов. Роберт Бойд (Robert Boyd) и Петер Ричерсон (Peter Richersori) говорят об этом так:

Наши предки среди приматов, жившие в миоцене, по-видимому, сотрудничали только в небольших группах, составленных в основном из близких родственников, как и современные приматы, кроме человека… В течение следующих пяти или десяти миллионов лет произошло нечто, вследствие чего люди начали сотрудничать в больших группах. Загадка в следующем: что послужило причиной столь радикальных отличий от поведения других социальных млекопитающих? Не повлекли ли некие необычные эволюционные обстоятельства то, что человек стал менее эгоистичным, чем остальные создания?

Но, как и все антропологи до них, они, похоже, не смогли придумать такие «необычные эволюционные обстоятельства». Это не удивительно: теория прямой линии человеческого развития правила в антропологии столь же безраздельно, как и в лингвистике, считалось, что обезьяны постепенно и непосредственно эволюционировали в людей без каких бы то ни было зигзагов или поворотов. Соответственно, старые и неадекватные объяснения постоянно перерабатывались: кооперация должна была произойти от увеличения альтруистических намерений по отношению друг к другу, от специальных эффектов культуры или языка или (последнее пристанище зашедших в тупик) из некоторой смеси и тех и других с какими-то еще не названными факторами.

Как вы могли уже догадаться, в искусстве объяснения уникальных для человека свойств наличием у него языка мне нет равных. Но это — тот случай, в котором язык как таковой ничего не объясняет. Представьте, что мы берем любой вид приматов и наделяем его языком, но не кооперацией. Все, что вы получите, будет вид, в котором орут те, кто хочет стать главным, а на них огрызаются те, кто не хочет быть подчиненным.

Практически все другие виды, включая приматов и других предков человека, могут существовать и без сотрудничества между особями, не родственными друг другу. Поиск пищи, собирательство, даже охота могут осуществляться отдельными индивидами или малыми группами родственников. Только вид, который стал зависеть (не полностью, конечно, но очень существенно) от гигантских туш, должен был начать рекрутировать не-родственников, обязан, потому что, если не родственные друг другу особи не будут сотрудничать, никто ничего не получит. И только спустя длительный период (возможно, сотни тысяч лет) такой активности будет достаточно для того, чтобы потребность в сотрудничестве стала у человека почти такой же сильной, как и потребность в соперничестве.