Книга После 1945. Латентность как источник настоящего - Ханс Ульрих Гумбрехт

* * *

Как только холодная война достигла определенности в состоянии непрочной «безопасности», вероятно, и стало возможным оставить, наконец, позади то прошлое, о котором никто не хотел говорить. Эта оставленность прошлого позади была также увязана с «Историей как таковой», а также с движением в направлении открытого горизонта будущих возможностей, из которых можно будет выбирать – и коллективно, и индивидуально. И поскольку и Запад, и Восток одинаково опирались на одни и те же базовые элементы одной и той же временной конструкции при формировании образов и идеалов лучшего будущего, то совершенно естественно, что далее между ними пошло яростное соревнование (соревнование, которое часто называли «гонкой»). Соревнование шло относительно того, кто быстрее двигается в это будущее – и кто в этом движении совершает «лучшие выборы»; это соревнование пронизывало все институции, начиная со школы и кончая телевизионными программами. В течение нескольких лет закупорка времени, господствовавшая в послевоенные годы, казалось, растворилась, открывая путь ощущению прогресса. В наиболее явной, заметной точке соревнования между сверхдержавами – «космической гонке» – в 1960 году Советский Союз все еще стоял далеко впереди; в 1957 году СССР запустил свой первый спутник. Быть может, именно в Советском Союзе и родилось то первое ощущение, то чувство, что внешний космос, пространство вне Земли, представляет собой предел для нас, а не открытый настежь выход.

Изначальное неравновесие между сверхдержавами в гонке за космос и было одной из причин, по которой Соединенные Штаты стремились всячески продемонстрировать – на международном уровне и в куда большей степени, чем сегодня, – высокое качество жизни, сделавшееся доступным для населения благодаря впечатляющему экономическому и технологическому развитию после 1945 года. Самый удачный пример такой демонстрации – это Всемирная выставка 1958 года в Брюсселе. (Архитектурный символ события, названный «Атомиум», все еще составляет часть кладовой моей визуальной памяти тех лет – не в последней степени потому, что он напоминает мне, что всего лишь полвека назад атомная энергия, казалось, несла с собою обетование лучшего и светлого будущего.) Следующее такое событие состоялось в парке «Сокольники» в Москве 24 июля 1959 года, и называлось оно Американской национальной выставкой. Возможно, в качестве реакции на – и компенсации за – травму «Спутника» выставка, посвященная новым технологиям механизации труда, предметам развлечений и практикам досуга, стремилась поразить российских посетителей футуристическим видением повседневной жизни средней американской семьи. И советский премьер Никита Хрущев (чья общительная манера сделала его воплощением надежд постсталинской оттепели) и американский вице-президент Ричард Никсон (который стремился к наибольшему публичному освещению своей персоны в преддверии президентских выборов) – оба посетили открытие выставки. На кухне модели пригородного дома – известной многим миллионам телезрителей (типа меня) по сериалу «Папа знает лучше», но только теперь разрезанной надвое, чтобы функционировать еще и в качестве сцены, – Хрущев и Никсон ударились в жаркие, но не до конца враждебные дебаты. Примечательно, что правительства обеих стран – СССР и США – сочли то, что вскоре получило название «кухонные дебаты», достаточно позитивным для публичного образа своей страны, раз они показывали этот разговор по телевидению вновь и вновь в течение нескольких дней. Никита Хрущев начал беседу с того замечания, что, в отличие от Америки, Советский Союз сконцентрирован на производстве «вещей, имеющих значение», а не на предметах роскоши. Далее он спросил вице-президента, нет ли на выставке машины, которая «сует еду в рот и проталкивает ее». Никсон одновременно вежливо и критично ответил, что соревнование сейчас идет «только технологическое, а не военное».

Такой дух спортивного соперничества и сдержанного оптимизма относительно возможности взаимодействия двух сверхдержав господствовал в течение нескольких лет. На Западе этот дух часто ассоциировали с поразительно свободной манерой Никиты Хрущева, который рос в бедной крестьянской семье, затем стал фабричным рабочим, а с другой стороны, с блеском и манерами гарвардского выпускника Джона Ф. Кеннеди (который обошел Никсона в 1960 году в президентской гонке). Другие сценарии и протагонисты начала 1960-х только укрепляли нашу веру – одновременно наивную и замечательную – в то, что впереди у нас яркое будущее. Дружелюбный и безмятежный кардинал Венеции сделался под именем папы Иоанна XXIII преемником сурового Пия XII, римского папы из воображения моего детства (который в более ранние свои годы в качестве посла Ватикана в Германии заключил договор на обоюдно выгодных условиях с гитлеровским правительством). В 1959 году – очевидно, без всяких предварительных консультаций – новый папа последовал глубоко личной интуиции и созвал Второй Ватиканский собор. Его ревизионистская повестка состояла в том, чтобы открыть католическую церковь современности (широко цитированное заглавие программы – уже не на латыни, а по-итальянски – звучало как aggiornamento (обновление)). А в это время израильская разведка захватила Адольфа Эйхмана в Аргентине и перевезла его в Иерусалим. Эйхман впоследствии был осужден и казнен 31 мая 1962 года как один из тех, кто нес личную ответственность за депортацию миллионов евреев в концентрационные лагеря. Хотя суд этот в смысле юридических процедур и отвечал всем формальным требованиям, ему не удалось избежать сходства с показательными процессами. Меня восхитил пуленепробиваемый стеклянный контейнер, в котором Эйхман сидел на суде, потому что контейнер этот, казалось, придавал физическую форму хорошо ощущаемой всеми двусмысленности. Официально контейнер должен был защищать обвиняемого от ярости семей его жертв. Но неизбежно он выставлял Адольфа Эйхмана в качестве величайшего преступника всех времен и народов. Основной реакцией – в Германии так же, как и в Израиле, и в Соединенных Штатах, – было облегчение. Избавить мир от основного исполнителя Холокоста – вот образ, воплощающий путь дистанцирования от прошлого – и соответственно шаг к лучшему будущему. Ханна Арендт в это же время комментирует «банальность зла». Это выражение она создала специально, когда освещала процесс для газеты «Нью-Йоркер», и оно являлось реакцией на настойчивые утверждения Эйхмана, что, отправляя миллионы евреев на смерть, он «только выполнял свой долг». Выражение, предложенное Арендт, внесло свой вклад в общее впечатление, что прошлое от нас отдаляется: хотя вообще-то слова эти изначально были нацелены на предупреждение о возможности повторения подобных преступлений где угодно, они тем не менее как бы снижали тон мрачного очарования, которое поддерживало воспоминание о главных фигурах национал-социализма.

Следующие шаги в этом обнадеживающем направлении были предприняты в Южной Америке. 22 апреля 1960 года президент Жуселину Кубичек сделал город Бразилиа столицей своей страны. Таким образом он реализовал национальный проект, задуманный еще в начале XIX века – в первые годы независимости Бразилии от Португалии, – открыть и развивать внутренние территории. Парковая и садовая архитектура нового города, выполненная в духе высокого модернизма, и архитектурное планирование Оскара Нимейера получили широкое признание как гармоничное выражение старой мечты о будущем, которое теперь становится настоящим. На Кубе за год до этого другой молодой и харизматичный лидер – Фидель Кастро – завершил шестилетнюю партизанскую войну, свергнув президента Фульхенсио Батисту, бывшего марионеткой мафии и ЦРУ, и придя к власти на острове. Еще до того, как мы все стали симпатизировать социалистической идеологии, мы почувствовали на себе харизму таких фигур, как Кастро и Че Гевара. Даже в Соединенных Штатах, где внешняя политика официально поддерживала Батисту и, конечно, противостояла марксистскому мировоззрению, кубинская революция изначально вызвала довольно оптимистичный резонанс, в особенности среди интеллектуалов.