Книга Грибоедов - Екатерина Цимбаева

Рославлев

От этих женщин мы чего не переносим? А кончится одним: что мы прощенья просим.

Ленский

При всяком случае готов ты их бранить. Они несносны? — Да? — Зачем же их любить? Нет, право, за тебя становится мне стыдно: Ты знаешь, что прослыть ревнивым незавидно, А многие куда как резко говорят И громко…

Рославлев

На мой счет?

Ленский

На твой.

Рославлев

Я очень рад.

Ленский

Всем кажется, что ты брюзглив и своенравен, И нежностью смешон, и ревностью забавен; А в свете толковать о странностях других Везде охотники.

Рославлев

Кто ж говорит об них?

Или беседа пожилого франта Блёстова и Ленского:

Блёстов (вслед Рославлеву)

Эк он заторопился! Я в двери, он бежать. — ушел, не поклонился. Ах, Ленский, здравствуйте! Ваш друг не в духе?

Ленский

Да, Престранный человек. Заметьте, что всегда Он тотчас убежит, где только вас завидит.

Блёстов

Скажите мне, за что меня он ненавидит?

Ленский

Причина ясная: он вас боится.

Блёстов

Что? Вот вздор!

Ленский

Вы женщинам так милы, как никто; И милы так давно.

Блёстов

Зло! очень зло!..

Сам Грибоедов, несмотря на всеобщие похвалы, был недоволен стихами, ему было тесно в жестких рамках александрин, но куда из них вырваться, он не знал, признавая их очевидное сценическое удобство. Случай ему помог. Его успехи вызвали не только шумный восторг на чтениях у Шаховского, но и, вполне естественно, зависть мелких драматургов, в первую очередь Загоскина. Шаховской, Хмельницкий, Жандр не ревновали к чужой славе, а провинциал Загоскин, которому лучшие его друзья отказывали в уме, чувствовал свою второстепенность и страдал. Он, к своему счастью, не знал о комедии «Студент», а то бы мог принять ее героя на свой счет — как и Беневольский, он был новичком в столице, и даже фамилия попалась под перо Грибоедову благодаря псевдониму Загоскина, который подписывал ею статьи в «Северном наблюдателе». Когда «Молодые супруги» Грибоедова были возобновлены в бенефис четы Сосницких, Загоскин выступил с новым разбором пьески, разбранил некоторые «дурные, шероховатые» стихи и выражения, «совершенно неприличные действующим лицам». И бросил автору в лицо слова мольеровского Мизантропа:

Такие, граф, стихи Против поэзии суть тяжкие грехи.

Нашел что бранить! Александр и забыл об этой пьеске. Но он в тот момент был не в духе: Бегичев уехал, стояла пасмурная осенняя погода, Катенин из Москвы сообщил новости, которые его взбесили, а тут еще дурак Загоскин в своем журнале намарал на него ахинею. Сперва, как прочел, Александр рассмеялся, но после, чем больше думал, тем больше злился. Наконец не вытерпел и 16 октября написал эпиграмму необычной формы, с разностопными строками и очень заботился, чтобы их правильно располагали при переписке. Жандр, Чипягов, Мухановы и прочие его приятели усердно размножали списки (до тысячи!), и в четыре дня ее знал весь город. Грибоедов послал ее и друзьям в Москву, надеясь, что Бегичев, бывший в ладах с издателем «Вестника Европы», сумеет пристроить ее в журнал (но не удалось). Конечно, «Лубочный театр» получился ярким, злым и очень личностным, но, оправдывал себя Грибоедов перед Катениным: «Воля твоя, нельзя же молчанием отделываться, когда глупец жужжит об тебе дурачества. Этим ничего не возьмешь, доказательство Шаховской, который вечно хранит благородное молчание и вечно засыпан пасквилями». И верно — Загоскин после пощечины Грибоедова больше не осмеливался на критику его пьес:

Добро пожаловать, кто барин тароватый. Извольте видеть — вот Рогатый, нерогатый И всякий скот: Вот господин Загоскин, Вот весь его причет: Княгини и Княжны, Князь Фольгин и Князь Блесткин; Они хоть не смешны, да сам зато уж он Куда смешон! — …Вот Богатонов вам: особенно он мил. Богат чужим добром — всё крадет, что находит, С Транжирина кафтан стащил, Да в нем и ходит. А светский тон Не только он — И вся его беседа Переняли у Буйного Соседа[8]. Что ж вы? — Неужто по домам? Уж надоело вам? И кстати ль? Вот вам Загоскин — Наблюдатель; Вот Сын Отечества, с ним вечный состязатель: Один напишет вздор, Другой на то разбор; А разобрать труднее, Кто из двоих глупее.

Грибоедов не случайно был доволен своей шалостью. Он всегда лучше писал, будучи задет, нежели в спокойном состоянии. А в этой маленькой вещице он почувствовал, что обрел свой стиль.

В самих по себе вольных стихах не было ничего необычного. Все басни со времен Ломоносова и Сумарокова иначе не писались. Но даже самые лучшие из них, самые великие, простые и разговорные — басни Крылова — отличались медлительностью и размеренностью, отвечающей поучительной цели басни, но не подходящей в пьесе, особенно в комедии. Даже Шаховскому не пришло в голову попытаться приспособить этот своеобразный размер для театральных нужд. Может быть, он попросту считал его слишком сложным для воплощения. Одно дело сочинить басню на одну-две странички, другое — пятиактную драму. (Разумеется, речь идет о форме, а не о содержании: иной раз в короткой басенке больше смысла, чем в самой длинной пьесе.)