Книга Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы - Юрий Зобнин

Ко мне приплывала зелёная рыба,Ко мне прилетала белая чайка,А я была дерзкой, злой и весёлойИ вовсе не знала, что это – счастье.В песок зарывала желтое платье,Чтоб ветер не сдул, не унёс бродяга,И уплывала далеко в море,На тёмных, тёплых волнах лежала.Когда возвращалась, маяк с востокаУже сиял переменным светом,И мне монах у ворот ХерсонесаГоворил: «Что ты бродишь ночью?»[159]

Ахматова именовала эти годы «языческим» периодом своего детства: «В окрестностях этой дачи я получила прозвище “дикая девочка”, потому что ходила босиком, бродила без шляпы и т. д., бросалась с лодки в открытом море, купалась во время шторма и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень». Среди прочих странностей, возникших в ней после «первой смерти», была эта особенная любовь к воде: мало того, что она плавала, «как щука» (В. А. Горенко), – она ещё слышала подземное движение водных жил и могла безошибочно указать место, где они ближе всего подступают к поверхности земли:

Знали соседи – я чую воду,И если рыли новый колодец,Звали меня, чтоб нашла я местоИ люди напрасно не трудились.

История умалчивает, как отнеслись домашние к очередной метаморфозе, преобразившей гимназистку Мариинской гимназии в севастопольскую «приморскую девчонку» с ухватками мальчишки-сорванца:

Я собирала французские пули,Как собирают грибы и чернику,И приносила домой в подолеОсколки ржавые бомб тяжелых.

Вероятно, эти воинственные игры были связаны с доносившимися до России из другого географического полушария громовыми раскатами войны на английском юге Африки, где колонисты-буры (немцы и голландцы), провозгласившие независимую республику Трансвааль, сражались теперь с экспедиционными войсками Великобритании. В России события войны широко освещались в прессе, симпатии были, разумеется, целиком отданы повстанцам, и Ахматова вместе со всей страной распевала песню на стихи журналистки «Живописного обозрения» Галины Галиной:

Трансвааль, Трансвааль, страна моя!Ты вся горишь в огне!

Песня эта так и осталась в памяти Ахматовой, как последнее эхо уходящего XIX столетия:

Суровы и хмуры,Его сторожатС винтовками буры.«Назад, назад!!»[160]

Вернувшись осенью 1901 года под своды гимназии, Ахматова внешне остепенилась и опять «делала всё, что полагалось в то время благовоспитанной барышне». Удавалось это, впрочем, всё хуже и хуже: в третьем (пятом) классе за ней уже прочно утверждается роль «вечной отстающей». По всей вероятности, именно тогда в семье Горенко появился домашний учитель-репетитор Иван Селивёрстов, студент-технолог, выпускник Николаевской гимназии и добрый знакомый Инны Горенко. «Подтянуть» нерадивую ученицу по школьным предметам он не смог, зато очень заинтересовал новинками русской и европейской поэзии[161]. По признанию Ахматовой, на пятый класс гимназии приходится её знакомство с поэзией Ш. Бодлера, П. Верлена и «всех прóклятых »: к тринадцати годам (то есть к лету-осени следующего 1903 года) она уже знала их тексты «по-французски» наизусть.

Следует признать, что стихи Шарля Бодлера и «прóклятых» более подходили к её тогдашнему мироощущению, чем пушкинская стихотворная классика, гармонично-сдержанная даже в самых дерзких и рискованных своих проявлениях. В отличие от пушкинского мира, мир поэзии Бодлера, человека странного, неуравновешенного и озлобленного, строился из кричащих противоречий, которые поэт не стремился ни примирить, ни понять, а лишь усиливал своим волшебным мастерством, доводя до чудовищного смешения самого высокого и прекрасного с самым отвратительным и низким. Программным стихотворением Бодлера стал текст, изображающий животную падаль («Une Charogne», 1857), валяющуюся близ романтической вечерней тропы, по которой гуляет влюблённая пара:

– Et pourtant vous serez semblable à cete ordure,À cete horrible infection,Étoile de mes yeux, soleil de ma nature,Vous, mon ange et ma passion![162]

Бодлер полагал неприятие мира с его несовершенством и пошлостью главной добродетелью истинного поэта и отстаивал это право не только в стихах, но и в жизни. Отчим и мать отправили двадцатилетнего Бодлера в индийскую Калькутту, рассчитывая не столько на успех богемного мечтателя в колониальной торговле, сколько на более здоровый с их точки зрения круг знакомств. Однако он, прервав путешествие, самовольно вернулся во Францию с пустыми карманами и стихотворением о морской птице («L’Albatros», 1841), поразившей его воображение на пути в Индию:

Le Poëte est semblable au prince des nuéesQui hante la tempête et se rit de l’archer;Exilé sur le sol au milieu des huées,Ses ailes de géant l’empêchent de marcher[163].

Получив наследство в 100 000 франков, Бодлер транжирил так скандально и бессмысленно, что был признан невменяемым и взят в опеку. Он избрал в «прекрасные дамы» чернокожую актрису бульварного театра, воспел некрофилическую страсть к расчлененному убийцей трупу светской кокотки, был завсегдатаем опиокурилен и умер в параличе от сифилиса. Французские les рoètes maudits, а вслед за ними и русские символисты считали Бодлера учителем «новой красоты», который в безобразии и ужасе материального мира умел находить символические знаки, обещающие вечную гармонию и любовь на небесах: