Книга Могила Ленина. Последние дни советской империи - Дэвид Ремник

Мы никогда не говорили по-настоящему о будущем — планировали только отправиться в Москву и там вместе учиться. Я скажу вам правду. Если бы мы были хорошо одеты, сыты и у нас было бы все, что есть у нынешнего поколения, мы бы, может быть, говорили о таких вещах. Но тогда были трудные времена, и мы думали только об учебе…

Я была очень гордой и бедной. Горбачев жил получше. Он был лучше одет. Во время войны мою семью эвакуировали из Краснодара в Ставрополье. Семья Горбачева жила в своем доме, на своей земле. У них всегда было вдоволь еды. Он однажды позвал меня в Привольное — познакомиться с родителями. Я ответила, что не могу — не так воспитана. Слишком гордая была. Наверное, мне казалось, что его родители подумают, будто я набиваюсь к ним в семью… Я представляла, как они на меня, простую девочку, посмотрят.

Но Миша приходил ко мне домой. Мы сначала жили в землянке, а потом в домике, который сами построили. Он был смелым, сказал моей маме, что я ему нравлюсь. Но я маме соврала: сказала, что мы вместе занимаемся комсомольской работой. Он переночевал у нас на узкой кровати, а я отправилась к соседям.

Иногда он вел себя холодно, по-деловому. Однажды на комсомольском собрании в нашем кинотеатре он вышел из себя, из-за того что я не успела вовремя закончить работу над нашей газетой. И, несмотря на нашу дружбу, он при всех отчитал меня, сказал, что я всех подвела, что я опоздала. Он даже немного кричал — так он меня воспитывал. А после этого вел себя как ни в чем не бывало. Сказал: «Пойдем в кино». Я совершенно растерялась. Я не понимала, почему он так говорил со мной, и сказала ему об этом. Он ответил: «Милая, одно с другим никак не связано».

Вот что я еще вспомнила: много лет спустя я жила за городом с мамой, до работы было очень далеко добираться, у нас дома было очень тесно. Горбачев тогда уже был в ЦК. И я написала ему письмо, попросила помочь. Я хотела получить разрешение переселиться в центр, хотела получить квартиру. Я напомнила ему, кто я такая — если вдруг он забыл. Вскоре я получила мое письмо обратно. На нем он написал, что это не его сфера деятельности, не его работа, мне нужно обратиться к городским властям, а не к нему. Вот так просто, по-деловому, ни одного приветливого слова. Я-то надеялась, что он мне поможет, но, наверное, он не хотел, чтобы его заподозрили в том, что он кому-то оказывает протекцию.

В школе у нас все было очень невинно. Мы никогда не говорили друг другу «Я тебя люблю». Он бы такого никогда не сказал. А когда он изредка обнимал меня за плечи, как будто чтобы сказать: пойдем в кино или еще куда-нибудь, я поворачивала голову и вот так смотрела на его руку. Нет, сегодня молодежь ведет себя не так. Я первой кончила школу и первой уехала в Москву. Но у меня не было денег, я не могла найти себе жилье. Вы должны помнить, что времена все еще были трудные. Поэтому я вернулась в село и стала учительницей. Мне всегда казалось, что Горбачев из-за моего возвращения думал, что я слабая.

Когда он поступил на юридический факультет МГУ, то писал мне письма. Рассказывал, как ему нравится в Москве, как там всего много, какие замечательные люди. В его письмах никогда не было никакой неуверенности, которую мог бы чувствовать провинциальный мальчик. Писем было много. А когда я вышла замуж, мой муж так ревновал, что все их сжег. Он, конечно, не догадывался, что Миша станет генеральным секретарем. Я так жалею об этих письмах!

Я расскажу вам, как все так получилось. Я думаю, что наконец я решила, что я для него недостаточно хороша или что мы друг другу не подходим. Он был слишком энергичным, слишком серьезным, слишком организованным. Он был умнее меня. Он был в центре внимания. Судьба нас развела. Связь утрачивалась. Но он прислал мне письмо со своей фотографией, которую надписал: Dum spiro spero, это по-латыни «Пока дышу — надеюсь». Наверное, мне не хотелось признавать, что в жизни он пошел дальше меня, так что я сказала себе: «Что ж, Миша, живи себе, пиши, что хочешь, а я…» И я согласилась на работу на Дальнем Востоке, но еще до приезда туда — так сказать, в дороге — вышла замуж.

Те немногие, кто знают, что мы с Мишей были близкими друзьями, иногда спрашивают меня о Раисе Максимовне. Раиса мне нравится. Она хорошо исполняет свою роль. Она умная, и видно, что они очень любят друг друга. Ясно, что она во многом ему помогает. Я ей не завидую. Не могу сказать, что я радуюсь, просто моя судьба — это моя судьба. Я смотрю на вещи реалистично. Когда я вспоминаю те дни, мне чудится какой-то чудесный затерянный во времени остров. Иногда, когда я вижу его по телевизору, я думаю: «Бедный Михаил Сергеевич! Как он устал, а ведь на его плечах лежит тяжесть всего мира. Если б он мог хоть десять минут побыть прежним Мишей!» Я вспоминаю, как тогда все было хорошо. Я вижу луну в небе над нашим селом, речушку. Это была прекрасная жизнь”.

Горбачев приехал в Москву в 1950-м. До 1955 года он учился на юридическом факультете Московского государственного университета. Он жил в одной комнате с шестерыми однокашниками в общежитии на Стромынке. Это ветхое, переполненное здание было при Петре Великом солдатской казармой. У Горбачева был один пиджак и одни приличные брюки. “Горбачев был деревенским провинциалом и вроде мог бы выглядеть хуже горожан. Но мы все тогда жили бедно, и наше жилье было не лучше и не хуже прочих”, — вспоминал Рудольф Колчанов, редактор газеты “Труд”, три года деливший с Горбачевым комнату.

Другой университетский товарищ Горбачева, чешский коммунист Зденек Млынарж, приехавший в Москву в те же годы по обмену из Праги, вспоминал московские “нищету и отсталость”: Москва показалась ему “огромной деревней с деревянными домами”, где не хватало еды и “большинство семей ютилось в одной комнате, а вместо унитазов со смывом были просто дырки”. В своих воспоминаниях о Пражской весне Млынарж написал, что в то время в Москве “все, за что ты не держался крепко, крали в толпе, а на улицах валялись мертвецки пьяные люди, и всем было все равно, живы ли они еще”.

Горбачев, одетый в мешковатую деревенскую одежду, упорно старался догнать студентов, окончивших хорошие городские школы. Часто он возвращался из библиотеки в час, два часа ночи, и потом еще пару часов они разговаривали у себя в комнате. Млынарж, Горбачев, Колчанов и шестеро ветеранов войны запирали дверь, поворачивали портрет Сталина лицом к стене (на обороте был любительский рисунок какой-то содержанки царских времен), выпивали и разговаривали. “Все это выглядит мрачновато, дико даже, — вспоминал Колчанов. — Горбачев старался особо много не пить. Он был в этом отношении воздержным человеком. Может быть, эта комната в общежитии была для нас главной учебной аудиторией. Мы говорили обо всем — начиная с девушек и кончая более серьезными вещами: о недавних выставках, о награждениях за художественные достижения, о текущих событиях. Конечно, был один предмет, которого никогда не касались: сам Сталин. Это было слишком рискованно, даже при закрытых дверях”.

На курсе учились в основном люди постарше, фронтовики, и наоборот — молодые, вроде Горбачева, школьные медалисты. В отличие от тех, кто специализировался в общественных науках и истории, студентам юрфака полагался по тем временам довольно обширный круг чтения. Помимо стандартного набора — Маркс, Ленин, Сталин — студенты читали выдающиеся работы западных мыслителей: труды по римскому праву, трактаты Локка о правлении, “Общественый договор” Руссо, даже Конституцию США. Разумеется, эти тексты рассматривались как памятники буржуазной мысли либерального толка, а основополагающим в программе обучения было советское Священное Писание: сталинские учебники.