Книга Десять десятилетий - Борис Ефимов

Мне хочется закончить свои воспоминания об этой удивительной, поистине легендарной женщине надписью на книге об ее отце, известном композиторе Илье Александровиче Саце:

«Боренька! Вы дивный, чудесный человек, и я Вас о-очень люблю. Наташа».

Оглядываясь в прошлое, перебирая в памяти события и факты биографии Наталии Сац, и прежде всего фанатическую преданность главному делу ее многострадальной жизни — созданию Детского театра, я не могу подумать без досады и горечи о том, что после ухода из жизни Наталии Ильиничны ее любимое детище, Московский музыкальный детский театр пришел за сравнительно короткое время в весьма огорчительный упадок.

Кстати, то же самое произошло после смерти Сергея Образцова с созданным им великолепным Театром кукол. А каким стал МХАТ без Станиславского и Немировича-Данченко? Или Театр имени Вахтангова после Рубена Симонова? Примеры можно умножить… Неужели имеет место такая печальная закономерность? Не хочется в это верить.

…И опять воспоминания о Париже. Год 1933-й. Наутро в номере у Кольцова Женя Петров с неостывшим еще волнением рассказывал о нашей встрече с Луначарским. Были тут и Ильф, и Мария Остен, немецкая писательница, близкий друг Кольцова. Долго и горячо говорили мы все о Луначарском, необычайной его эрудиции, исключительном ораторском даровании, припоминали многие его, ходившие из уст в уста остроумные импровизации и реплики. Высказывали опасение, что дни Анатолия Васильевича сочтены, что вряд ли придется ему увидеть Мадрид, куда он только что назначен послом Советского Союза. Говорили о том, как тяжело и больно думать, что такой выдающийся человек может нелепо уйти из жизни в расцвете лет, знаний и таланта, в разгар литературных замыслов и творческих планов. Никто, конечно, не мог знать, что такая же участь ждет почти всех присутствующих. Только мне одному судьба определила незаурядное долголетие. И это налагает на меня святой долг: сегодня, почти семьдесят лет спустя, вспомнить их, молодых, талантливых, целеустремленных, рассказать о них, как бы продлить на страницах этой книги их несправедливо и трагично укороченную жизнь.

…Объявление, почти затерявшееся среди пестрых рекламных, мюзик-холльных и театральных плакатов на парижской афишной тумбе, все же привлекло мое внимание:

«Русский эмигрантский комитет устраивает в театре Елисейских полей публичное собрание в связи с присуждением писателю И. А. Бунину Нобелевской премии за литературу. Билеты продаются. Цена от 8 франков и выше».

Я сказал об этом брату.

— Бунин? — рассеянно произнес Кольцов. — Бунин. Что ж, сходи, пожалуй. Это любопытно. Увидишь там все белоэмигрантское общество. Но будь осторожен. С советским паспортом в кармане, сам понимаешь…

Театр Елисейских полей — небольшой, но уютный и весьма престижный. А в нарядном фойе я оглядываюсь с ощущением человека, попавшего на съемку историко-революционного фильма. Расхаживают офицеры в мундирах с аксельбантами, с нарукавными трехцветными шевронами Добровольческой армии, с почетными значками Корниловского «Ледяного похода», Дроздовской дивизии, Волчьей сотни Шкуро и других белогвардейских объединений и землячеств. Великовозрастные бойскауты в шляпах и с голубыми галстуками, другие живописные фигуры. Неторопливо прогуливаются солидные дамы с бриллиантовыми кулонами на массивных бюстах и их осанистые мужья во фраках и визитках. Здесь сам митрополит Евлогий, духовный пастырь белой эмиграции, и с ним беседует дородный розовощекий старик с выхоленным клинышком бороды. Позвольте… Тут невозможно ошибиться, да это же не кто иной, как Антон Иванович Деникин, крупнейшая фигура Гражданской войны, главнокомандующий всеми «Вооруженными силами Юга России», совсем немного недотянувший в девятнадцатом году до Москвы.

Раздались звонки, приглашавшие в зал. Стоя в сторонке, я пропустил мимо себя весь эмигрантский парад и пошел вслед за ним. Мое восьмифранковое место оказалось в последнем ряду. И это было весьма кстати, потому что невидимый оркестр вдруг с мощной силой заиграл «Боже, царя храни!». Все встали.

«Новое дело, — подумал я. — Как быть? Вставать при звуках царского гимна советскому гражданину как будто не положено. А не встанешь — будет скандал, попадешь в газеты. В посольстве спросят: «А кто вас просил идти на это собрание? Вы что, не понимали, куда идете?» Могут быть большие неприятности, наверняка можно стать невыездным на несколько лет».

Сделав вид, что я целиком поглощен чтением программки, я сильно пригнулся и не отделился от кресла, проклиная любопытство, которое привело меня в театр. На меня тотчас устремились подозрительные взгляды соседей, кто-то было заговорил угрожающим тоном, но сидевшие впереди возмущенно зашикали, так как звучали уже последние такты музыки, с шуршанием двинулся занавес, и перед публикой предстал многолюдный президиум. Собрание открыл депутат бывшей Государственной думы, видный деятель Конституционно-демократической (кадетской) партии В. А. Маклаков, родной брат бывшего царского министра внутренних дел Н. А. Маклакова. Говорили, что царь Николай II по этому поводу сострил: «Есть два Маклакова. Один — Н.А.М. — то есть нам, а другой — В.А.М. — то есть вам…»

После его краткого вступительного слова на трибуну поднялся Бунин, одетый во фрак, сухощавый и легкий, без знакомой по старым портретам чеховской бородки, с иронически-снисходительным выражением чисто выбритого лица. Зал разразился аплодисментами. Бунин сдержанно поклонился.

— Я хотел бы прежде всего выразить глубочайшую признательность присутствующим здесь супругам Нобель (эту фамилию он произносил с ударением на втором слоге) и всем присутствующим за оказанную мне честь. Мы собрались здесь, русские люди, волею судьбы лишенные своего отечества, не признающие власти, установившейся на нашей Родине. Мы никому не угрожаем, не призываем к новой братоубийственной войне. Но мы продолжаем называть Россию — Россией, Петроград — Петроградом…

К сожалению, дослушать речь Бунина мне не довелось: я вдруг заметил, что два офицера со значками «Ледяного похода», глядя на меня, о чем-то перешептываются. Я понял, что мне не избежать весьма неприятного разговора и необходимо незамедлительно уносить ноги. Так я и сделал, быстро выскользнув в фойе, а оттуда на шумящие, звенящие, сверкающие всеми цветами радуги Елисейские поля.

Кольцов не без интереса выслушал мой доклад о чествовании Бунина и только спросил:

— А ты не приметил там Юрия Семенова, редактора «Возрождения»?

— Нет. Я даже не знаю, какой у него вид.

— Скоро у него будет очень бледный вид, — сказал брат, хихикнув. — Я тут приготовил ему один… финик.

И он показал мне написанное от руки письмо в редакцию газеты «Возрождение», подписанное «твоя Лиза».

Дело было в том, что газета «Возрождение» выделялась даже среди белоэмигрантской прессы своей оголтелой ненавистью к советской власти и большевикам. На ее страницах из номера в номер, не зная ни пределов, ни меры, печатались сообщения о голоде, разрухе, восстаниях, эпидемиях, расстрелах и всяких иных бедствиях. Ничего другого, по мнению газеты, в нашей стране не происходило. Известная доля истины в этих сообщениях, несомненно, была. Кто станет отрицать, что определенные годы в Советском Союзе не были ни благополучными, ни спокойными, ни сытными. Но ежедневное нагромождение ужасов, нагнетание беспросветного кошмара начинали коробить даже политические круги Франции, находившейся как-никак в нормальных дипломатических отношениях с Советским Союзом. Дошло до того, что видный общественный и политический деятель, некоторое время премьер-министр Франции Эдуар Эррио как-то выступил с предположением, что вся подобная информация высосана «Возрождением» из пальца под диктовку германских фашистов. Редактор «Возрождения» господин Семенов разразился в ответ открытым письмом Эдуару Эррио, упрекая его в легкомыслии и безответственности. «Беспочвенным суждениям Эррио» белоэмигрантский журналист противопоставлял свои «абсолютно точные и проверенные источники осведомления»: частные письма из России, которые-де пишут хорошо известные ему, Семенову, люди — «наши родные, друзья, знакомые».