Книга Малевич - Ксения Букша

Боялся-то он не зря: это исподволь уже начиналась его болезнь. Простуда стала спусковым крючком. Уже в середине ноября он пишет Клюну в Москву, что ему пришлось делать выкачивание мочи из кармана, который образовался из-за воспаления предстательной. Ещё несколько дней — и «на ходу умер бы», пишет Малевич. «Будет, очевидно, операция, зарежут бестии и ничего не поделаешь, идёшь как бык на бойню, даже того легче». Операцию, однако, делать не стали — мнение консилиума разделилось. Уролог Хольцов настаивал на операции, говорил, что сердце здоровое и надо оперировать. Участковый врач Казовой, доктор Путерман и другие — стали спорить и доказывать, что опухоль не злокачественная и надо лечить. Впрочем, возможно, дело было в расположении опухоли, в те времена далеко не всякие операции были выполнимы.

С этого начинается история его мучений. Зиму 1933/34 года Малевич то лечится дома, то лежит в больнице, как он её называет, «Жертв революции» (наверное, не только из наших дней это название кажется двусмысленным). Уна, придя в больницу навестить отца, говорит, что пришла к Малевичу, — и, к своему изумлению, слышит: «Представляешь, у нас тут, оказывается, лежит сам Малевич, известный художник!»

Ещё вспоминала Уна, как однажды они с Натальей пришли откуда-то, а Казимир Северинович быстро открыл им дверь и скрылся у себя. Наталья и Уна вошли к нему и увидели, что он лежит и охает от боли. Наталья бросилась к нему с испуганными возгласами, а Казимир вскочил и рассмеялся. Уна заревела, Наташа стала ругать его, — и только много лет спустя дочь догадалась, что это был не розыгрыш: просто он не заметил, как вошли жена и дочь, а когда увидел их, попытался скрыть боль и обратить всё в шутку.

Что у Малевича рак, от него, по обычаю тех времён, скрывали — говорили только близким. Суетин и Лепорская, сторонники нетрадиционной медицины, приглашали к нему известного на весь город гомеопата Габриловича, потом тибетского лекаря. Постоянно ходил к нему доктор Путерман, ещё молодой, лет сорока. Говорили с пациентом не только о болезни; Малевич научил его понимать левую живопись, а как-то снял со стены свою работу и подарил. Он вообще охотно дарил свои работы. Зиму 1934 года самочувствие было ещё более-менее, потом он резко сдал и по сути умирал почти год. Уна вспоминала, как на день рождения (23 февраля 1934 года) Наталья не позволила ему выпить рюмку красного; ну почему она не позволила, что бы это изменило? — спрашивала себя дочь.

Лежал он на надутом резиновом круге, чтобы не было пролежней. До поры до времени не унывал. В архиве Харджиева сохранился листок, записанный детским почерком, — видимо, писала Уна; это шутливые стихи, написанные Малевичем о своих тяжёлых обстоятельствах в конце января 1934 года.

Сторонитесь, не зевайте, Свои ноги убирайте, Еду, еду, ду-ду-ду! На резиновом кругу. «Что такое, мистер Та?» бежит народ под ворота. «Ничего, мадам Дуду, Едет Казя на кругу».

Маем 1934 года датировано шуточное письмо Малевича Клюну. Начинается оно со стихов, подписанных «Айвазовский-Листиков». В них есть такие строчки:

Холсты стоят, а краски сохнут, Болезнь моя не хочет глохнуть. В кандалах лежу болезни сильной, Прикован к ложу дух мой бодрый…

Дальше всё в том же духе: Малевич называет свою предстательную железу «ягодой», которую хирург осенью будет вырезать. «Окажется ли он моим другом, или, может быть, он друг болезни и при помощи его ножа я буду отправлен на синие высоты, чтобы с синих высот небес смотреть на Барвиху», — гадает он. Затем цитирует своего любимого поэта «Сергея Пушкина» (в предыдущих письмах встречался и некий «Алёша Пушкин», оба воображаемые), а Моргунова называет Саврасов Казимир Северинович, намекая на то, что он побочный сын художника Алексея Кондратьевича Саврасова.

В конце письма Малевич приписывает и несколько строк нешуточных — «настало лето и я, как дикий зверь в клетке своей болезни бьюся»; «лето идёт, а меня в этом лете нет». Вместе с тем, оказавшись дома даже на несколько дней, обязательно рисовал, пока были силы. На карандашном автопортрете июня 1934 года надпись: «34 г 8 июня 8 ч утра. Так я выгляжу сейчас Маркс в могиле когда выхожу на улицу дети кричат Карл Маркс».

Летом 1934 года Малевича устроили на лечение в Рентгенологическом и радиологическом институте. Ленинградский союз художников дал 400 рублей. От лечения ждали многого, брали туда не всех, пришлось похлопотать Кристи, который имел там связи.

«Призвали на помощь мне дух Рентгена, — писал оттуда Казимир Григорию Петникову, — и вместо солнца, вместо пляжа каждый день я лежу на особой подставке под дыханием Рентгенова лучей. Весь недуг должен убить его луч, проникая в самую микроклетку, и через две недели я должен встать и бежать здоровым, включиться в остаток лета. Рентгенологический институт стоит в небольшом саду, в котором ещё поёт зяблик… Кроме дышащего на меня духа Рентгена, я тревожу свой собственный дух, чтобы силой его восстановить прежнюю беспредметную душу, так как сейчас давят меня предметные образы разных отвратных картин».

Малевич грезит о лете, о солнце, описывает холмы, шум леса, рвётся быть хоть пастухом, чтобы с коровами греться на солнце, мокнуть в дождь и дышать дыханием трав. В письмах Клюну и Петникову из больницы много желания жить, желания гармонии. Это его последнее лето. А он пропадает и даже писать не может. В голове образы, которые «выводят из живых», — что больные в саду больницы подобны кладбищу, которое навещают близкие из внешнего мира. Наталья приносит ему клубнику с молоком, вареники с вишнями, а он мечтает: «не хватает только терраски, да поля, да лесу, да далей далёких, не хватает ржаных полей, да голубых в них васильков, да полевых дорожек, усеянных ромашкой, солнца вечернего, да пляжа Барвихского, грибков жареных». Не устаёт Казимир и бороться — язвительно пишет об эпигонах-фотореалистах, горит желанием немедленно выздороветь и приступить к работе — в голове полно замыслов, жалко пропавшего года…

Рентген не помог. Воспалились мочевой пузырь, почки. Болит крестец, началась постоянная высокая температура. В июле Суетин пишет Мейерхольду, чтобы тот ходатайствовал об отправке Малевича в Париж — может, там его смогут спасти. В августе Малевич снова в больнице, на сей раз в Мариинской. Самочувствие резко ухудшается, и он падает духом. Наталья написала Клюну отчаянное письмо, тот приехал ненадолго, писал его портрет, много говорили. Встреча, очевидно, приободрила Казимира Севериновича, хотя состояние его было совсем скверное: сильные боли, температура и сознание обречённости. Говорили, когда он мог, об искусстве, о супрематизме; Малевич просил передать Кристи, что лучшее произведение в Третьяковке — это «Чёрный квадрат», и интересовался, висит ли он в раме или без рамы.

Ко всему тому мучения впереди предстояли ещё долгие, это признавал и доктор. В самом деле, Малевич прожил ещё девять месяцев.

К октябрю 1934 года относится запись в дневнике Льва Юдина о том, как он приходил в гости к Малевичу с двухлетним сыном Санькой, будущим учёным-биологом А. Л. Юдиным. Саньке принесли старых игрушек Уны, он возился на полу. На улице, после череды дождливых дней, солнце. У Малевича температура и сильные боли. Разговор шёл о детях, о жене Юдина — учительнице рисования в школе, которая ходит к Казимиру Севериновичу заниматься. Малевич немного «кокетливо» спросил, не наговорил ли он ей лишнего — а то ведь эдак и школу человек может бросить. Тут же добавил, что лучше бы, конечно, художнику работать чертёжником или переписчиком — подальше от живописи, — чтобы рисовать тянуло, чтобы не уставать и не замусоривать живописное чувство. Потом увидел, что напротив красят крышу, ещё мокрую от дождя, — забыл о боли, рассердился, стал ругать управдома. Сетовал на болезнь, что мешает писать, говорил о своих замыслах: хочу, мол, написать «Пионера» — он в раме, лицом обернулся к зрителю, а за ним простор, дали. Ещё хотел написать пустые ножны — без сабель, предмет, который фигура держит. «У нас сегодня как будто праздник», — повторял жене. Саньке подарили фанерного петушка. В трамвае Санька уронил его в оконную щель.